Страница 11 из 22
Это будет ещё нескоро, а пока мы сидим с Ингой, и я повторяю, как заклинание:
– Да, ещё есть надежда!
Лето – долгое и тёплое, какое бывает лишь в детстве.
Спускаюсь во двор, Инга сидит на нижних ступеньках лестницы.
– Пойдём к тебе!
– Ко мне нельзя, пойдём или на улицу. К маме пришёл друг.
И это откровение. Конечно, Ингина мама получила «похоронку», но разве любовь может умереть? Разве сможет кто-нибудь заменить маме моего отца?
У меня от этой мысли становится холодно под ложечкой.
А вот Ингина мама приносит книгу «Юность короля Генриха IV». Мы читаем её по очереди, когда никого нет дома.
Это настоящее откровение. Вот что такое любовь, оказывается! Вот какая она без покрывал. Словно знак из взрослой жизни – расти, девочка, живи не умом, а сердцем, всё у тебя ещё будет!
12. Третий класс
Я перебираю свои осколки, переставляю их, большие и поменьше.
Третий класс. Уже тогда общая масса девочек разделилась, и рядом оказался тот самый ближний круг, который существует до сих пор, даже если не видимся годами.
В первый школьный день новенькая девочка откинула крышку парты, когда я проходила мимо:
– Садись со мной, хочешь? Меня зовут Римма.
Она была крепенькая, длинные косы в руку толщиной, самые красивые в классе.
Её отца перевели из дальнего района секретарём райкома. Держался просто, я его не боялась, не то, что дядю Колю или Стукалова-старшего. Он долго носил военную форму с новенькими блестящими сапогами. Рука у него после ранения лежала на перевязи в чёрной косынке. Им дали комнату напротив нашей школы.
У меня появился второй дом, спасибо тёте Юле, пусть земля ей будет пухом. Она подкармливала меня так, что для отказа просто не оставалось пространства:
– Что вы копаетесь, как две клуши, раздевайтесь и за стол! Уроков, небось, опять назадавали.
Покрикивала на меня так же, как на Римку:
– Света, ты что, не видела, у тебя оторвалась вешалка на пальто? Вот иголка с ниткой.
Однажды сказала:
– Завтра мы идём в баню на Ворошиловский. Спроси у мамы, можно взять тебя с собой?
Позже мама ходила в баню с Вовиком, а я с Риммой и тётей Юлей. Она хмурилась:
– Худа же ты, девка! Как замуж-то будешь выходить? У тебя над попкой косточки торчат, как у лошадки.
И тёрла, тёрла докрасна жёсткой мочалкой эти мои косточки.
А Римка была такой, как надо, все линии тела мягкие и плавные. И грудки угадывались уже, а у меня ни намёка.
Тётя Юля взяла меня под крыло, не могла спокойно смотреть на неприкаянного ребёнка, как наш сосед-киргиз в Пржевальске. Учила вышивать, и готовить, когда я подросла. Но главное, мы с Римкой делали уроки, я приняла это, как неизбежность.
И тут мама уволилась из ремесленного училища. Она пришла к начальнику, генералу, и сказала:
– Я нашла работу по специальности. Будет зарплата, карточки, мы с детьми сможем продержаться до возвращения мужа.
– Как вы можете в военное время уходить со своего поста! Родина вам доверила мальчиков, ваш долг быть с ними!
– Нет, – сказала мама, – прежде всего, мой долг быть с моими малышами. Я за них отвечаю и перед Родиной, и перед их отцом, который её защищает.
И её отпустили!
Мама работала теперь в Строительном тресте, он восстановил себе угол на первом этаже с окнами на трамвайную линию. Стены из непросохшей кирпичной кладки, цементные полы, двери из фанеры… Но трест работал, и мама была там начальником планового отдела. К ней можно было зайти после школы, посидеть за свободным столом, и никто не говорил:
– Что это дети здесь делают?
А в пять часов у мамы кончался рабочий день. В пять часов! Какое счастье! Вместо ремесленного обеда мы теперь получали продукты по карточкам, и мама говорила:
– Надо было раньше уйти, мы бы так не голодали.
Третий класс принимают в пионеры. Полина Павловна пишет на доске Торжественное обещание, мы все переписываем его в тетрадки, хотя она чётко предупредила, принимать будут лучших.
Учить его после уроков остаются только те, кому «сказали». Мне не сказали.
Я беру портфель и понуро иду домой. Я знала его наизусть! На призыв «Будь готов!» я могла с открытой душой ответить: «Всегда готов!» К любому подвигу, любой жертве, включая собственную жизнь.
Для меня приём в пионеры был огромным событием, приобщением к чему-то важному, равносильным посвящению в рыцари, например, в рыцари Великой революции. На каких недосягаемых пьедесталах были для меня её герои!
Когда эти пьедесталы рухнули, это стало моей личной бедой. Будто меня предали.
Но это будет через много лет, а сейчас третий класс принимают в пионеры, и я замираю от страха, что меня это не коснётся.
Училась, как говорила Полина Павловна, неровно. Опаздывала неизменно, класс дружно смеялся, когда я появлялась в дверях. Могут ли такого человека принять во Всесоюзную организацию юных ленинцев!
После уроков я смотрела Полине Павловне в глаза и медлила в дверях.
И однажды она сказала:
– Светлана, останься. Ты успеешь до праздника выучить Торжественное обещание?
Наш класс принимали в пионеры в годовщину освобождения Ростова.
Я должна была читать длиннющую поэму Сергея Михалкова, разве можно было читать её без галстука?!
Меня приняли! Я шла домой в расстёгнутом пальто, чтобы галстук не помялся, и огромное счастье не умещалось во мне. Сколько мне его выпало в жизни!
13. Переэкзаменовка
Недавно Люся, моя школьная подруга, спросила:
– У тебя все фотографии нашего класса?
– Нет, один десятый, и то без меня – я тогда упала с велосипеда.
– Я недавно отыскала четвёртый и пятый. Хочешь, пересниму?
Наверно, в четвёртом нас фотографировали в самом начале учебного года.
На фотографии две учительницы, Полина Павловна прощается с нами, а Маргарита Николаевна принимает под свою опеку. Она будет классным руководителем и учителем истории.
Не успеваю сесть рядом с Полиной Павловной, но возле Маргариты Николаевны есть место! И вот я сижу рядом с ней, прижавшись всем своим существом, косички расплелись, немытые волосы висят сосульками, на худом лице живые и весёлые глаза. На мне кофта с дырками на локтях, дырявые шаровары, и вид у меня прямо скажем, неухоженный.
Может, баня была позже?
И Римма на фотографии совсем не такая полная, как мне казалось, аккуратно причёсанная, спокойное умное лицо.
Маргарита Николаевна невзлюбила меня с первого дня. Ей нужны были чёткие и точные ответы, слово в слово по учебнику, особенно даты. Это было выше моих сил. Я приходила домой и начинала зубрить эти даты, они были напечатаны в конце учебника. Начинались 988 годом, крещением на Руси, а может, 980-м? Это была единственная дата, которую мне удалось тогда выучить.
Может, у меня такая память, я и сейчас помню только два номера телефона, нет, три, включая собственный. А может, сказывался долгий голод? Никто не верил, что не могу выучить эти даты, ведь запоминала стихи страницами, писала диктанты без единой ошибки.
Жизнь становится невыносимой. Идти в школу, знать, что тебя вызовут, идти домой с двойкой…
Мама закрывала дневник и молча смотрела на меня. Во время этого молчания я должна была осознать всю глубину своей вины. Я осознавала, и жила под её гнётом день за днём.
После долгой паузы мама спрашивает:
– Опять даты?
– Да.
– Не понимаю, ты же при мне вчера учила! Конечно, у тебя голова забита книгами, учёба в ней просто не умещается! Давай учебник. Где они, в конце? Когда было крещение на Руси?
Наверно, я была далека от маминого идеала. Я всеми силами старалась заслужить её любовь. Бывали у меня полосы «хорошего поведения», когда в доме убрано, мамины поручения выполнены, в дневнике пятёрки. Я просто жаждала похвалы, одного слова!