Страница 10 из 22
Когда я попала в больницу, той зимой, или позже?
Тётя Маня вызвала «скорую», когда не смогла остановить мне кровь из носа. Вышла из больницы с диагнозом «дистрофия», он висел надо мной ещё и в институте.
Меня прикрепили к маленькой столовой для особенно ослабленных детей. Это было уже весной, я помню себя на главной улице нашего города в платье, без пальто.
Ем без хлеба, его отношу домой. Не отламываю ни корочки, а так хочется! Но иногда мне везёт на довесок. Его, я считаю, можно съесть по крошке на обратном пути.
Город никогда не был таким огромным, как в детстве, когда ты волен идти, куда хочешь и делать, что пожелаешь.
Я и не знала, что есть ещё парк, значительно больше городского сада, в котором я пробовала красные цветы на вкус.
И сквер. Когда я вхожу в него, тревога сжимает сердце. Странный сквер, большая открытая площадка, посредине скромный, очень скромный обелиск одного со мной роста. Здесь… были расстреляны евреи. Здесь! Дедушка!
Стою и молчу. И не говорю маме.
Считалось, нечего болтаться по школе, останется несколько минут до звонка, двери над ступеньками широко распахнутся, и тогда – добро пожаловать!
Двор утрамбован, посыпан песком, только у стен пробивается трава и две акации в дальнем конце двора, у жилых домов, распушили свои гроздья.
Стою в толпе девчонок от первого до десятого класса. На мне юбка, рубашка с закатанными рукавами, носки, видна только каёмка над ремесленными мальчиковыми ботинками, маме их дали для меня.
И вдруг, будто глаза открываются, – какие у меня, оказывается, грязные руки, все в потёках, и коленки чёрные!
Кровь бросается в лицо. Отхожу за ворота и бегу всю дорогу домой, подставляю табуретку к раковине…
А может, это была другая весна? Когда нам починили водопровод? Но табуретка мне выше пояса.
Взбираюсь на неё и отмываю, отмываю ледяной ещё водой руки, лицо, коленки, потом бегу к зеркалу и всматриваюсь в его таинственную мутную глубину. Я обычная девочка, как все. В класс влетаю вместе со звонком.
В маленькую комнату к дяде Коле поселили девочку с мамой.
Я часто видела её, когда возвращалась из школы. Возле наших ворот на асфальте появились квадраты классиков, и она прыгала по ним на ровных длинных ножках в сандаликах. Вокруг ждала своей очереди стайка детворы.
Я независимо проходила мимо, мне уступали дорогу. Почему не останавливалась, боялась, что не примут в игру? Я хорошо помнила, как зимой сторонились меня девочки на переменках, никто не хотел сидеть рядом со мной…
Однажды остановилась. Через несколько минут девочка сказала:
– Ну что же ты? Твоя очередь. Я – Инга, а тебя как зовут?
Быть, как все, такое счастье! Я ведь стремилась именно к этому. Сидеть за партой, когда звенит звонок, а не торчать в двери, потому что опоздала. Ходить с кем-нибудь по залу, носиться с ребятами по улицам, а не смотреть на игру с балкона…
Я прыгаю по классикам не хуже Инги. Мы сменяем друг друга, и остальные расходятся постепенно. Потом идём к ней, от неё ко мне, и жизнь приобретает совсем иной смысл, у меня появилась подружка!
Инга не любила шумных игр. Часто мы затевали что-нибудь с беготнёй, прятками, догонялками, чиликами. Была такая игра с оструганной с двух сторон дощечкой. Надо было плоской доской, лаптой, ударить по острому краю, и когда она взлетит, отбить как можно дальше.
Она останавливалась и говорила тонким своим голоском:
– Чур, я больше не играю.
И следом я выходила из игры. Мы брались за руки и шли во двор, играли её куклами, менялись книгами, разговаривали.
Я всю жизнь прилипала, прирастала к кому-нибудь душой… «Эту зиму звали Анной»… Это лето звали Ингой.
У неё не появлялось желания обидеть меня, мы ни разу не поссорились за все детские годы! Жалко, училась она в другой школе, на углу. Школа была слабей нашей, зато не надо было переходить улицу. Её маме это было важней.
11. Надежда
Мы сидим на ступеньках лестницы. Во двор входит молодая девушка-почтальон, я поднимаюсь и смотрю на неё так же, как смотрела на девочку-почтальона в Пржевальске. И она говорит с жалостью:
– Вам нет писем, детка.
Инга не встаёт. Они не ждут писем, год назад к ним пришла «похоронка», извещение на плотной желтоватой бумаге, Инга мне показывала.
Как я боялась взять его в руки!
– Нет, мы такого не получали.
– Значит, у вас есть надежда, твой папа ещё может вернуться.
– Да!
Надежда угасала постепенно. Долгие годы прошли, пока я, ничего не говоря маме, стала искать отцовский след, писать во все инстанции.
Из Грозного, где я пыталась узнать хотя бы номер части, ответили, что архив сгорел. Остальные ответы приходили только из райвоенкомата, куда бы я ни писала, только из него, похожие, как две капли воды – пропал без вести.
И недавно только добавились ещё слова, что в марте сорок третьего. Значит, почти год провоевал мой папка, продержался целый год…
Однажды мне приснился сон, я уже была большая, и никому не рассказала, особенно маме.
Глухие разрывы со всех сторон, пулемётные очереди, и отец бежит ко мне лицом, спрыгивает в тяжёлых сапогах с невысокой стенки разрушенного дома, пригибается, и поднимает автомат…
Я слышу нарастающий свист пули. И всё, его не стало.
Но долгие годы прошли, пока я поверила, что его нет на свете.
– Вы не получили «похоронку», значит, есть надежда, что он вернётся.
– Да. Есть надежда.
Но эта боль жила, спала в моей душе долгие годы, чтобы просыпаться стихами.
Через много лет мне приснился сон, такой яркий, что я до сих пор помню его во всех деталях.
Иду по кладбищу мимо могил с оградами и без оград, с крестами и звёздами, читаю надписи, как будто надеюсь на чудо – вдруг я найду могилу отца!
Какая-то старуха протягивает мне цветы. Зачем они мне, мне ведь их некуда положить, я бегу от неё и плачу… И оркестр с огромными медными трубами – моего папку, наверно, хоронили под разрывы снарядов… И даже нет погибшим на войне медали «За победу», сколько же их пришлось бы наштамповать…
А потом – стихи.
Кладбище