Шишкин лес

Пилот вертолета совершает круг над полем и опять смотрит на фосфоресцирующие зеленые силуэты Маши и Степы в приборе ночного видения.

Голос пилота слышен в машине Петрова:

— Никого нет.

— Уж больно все это нелепо, — говорит Петров Сорокину. — Еще раз, что тебе Степан Сергеевич говорил?

— Он мне много чего говорил.

— С самого начала, что он тебе сказал? Когда позвонил тебе в Париж?

— Он сказал, что это политическое убийство, организованное Левко, но заказанное на самом верху. Поэтому он не может обратиться за помощью в официальные органы и просит меня помочь.

— Холодно, — говорит из динамика Машин голос, — и я хочу писать.

— Так пописай, деточка, — говорит Степин голос. — Ты же меня не стесняешься. Как сейчас помню...

— Ну пожалуйста, не надо! — вскрикивает Машин голос.

— Ну что за проблемы? Отойди в сторону. Темно же, ни черта не видно.

— Я не хочу больше это обсуждать!

— Ну так терпи, тебе же хуже.

— Они там окоченели на ветру, — говорит Сорокину Петров. — Отнеси им кофе.

— А ты слышал, в чем она меня подозревает?

— Тем более отнеси кофе.

В машине тепло, а в поле ветер задул сильнее, дождевая пыль залепляет глаза. Маша дрожит от холода. Степа обнимает ее, чтоб хоть как-то согреть, но он и сам замерз до костей.

— Неужели ты ему сказал, что это я прошу его приехать? — спрашивает Маша.

— Нет! Памятью Дашеньки клянусь. Нет!

— А что ты ему сказал?

— Я ему сказал, что Леша был по делам у Левко и там случайно увидел некую бумагу, проект секретного соглашения. И собирался предать это гласности.

— Что он увидел? Какую бумагу?

— Проект договора о продаже Камчатки Японии.

— Дядя Леша видел такой документ?

— Нет.

Сорокин и Петров в машине напряженно вслушиваются в голоса из динамика.

— Я не понимаю, — говорит Маша.

— Ну, я ему должен был доказать, что это политическое убийство, — говорит Степа. — Мы же без Сорокина столько денег бы не достали. И я боялся за вас всех. Ведь они уже похищали Петьку. И я боялся, что они опять...

— То есть ты про эту бумагу, которую Леша видел, Сорокину наврал? — спрашивает Маша.

— Ну д-д-да. Чтоб он точно приехал.

Пилот в кабине вертолета тоже слышит это признание и изумленно качает головой:

— Твою мать.

Сорокин молча хватается руками за голову.

— Ну дед, ты даешь, — звучит из динамика голос Маши. — Все. Я больше не могу. Только отвернись.

Уходит. Слышно чавканье ее ног по мокрой земле.

— Ну и семейка, — говорит Сорокину Петров. — Ладно, неси им кофе. Когда кто-то появится, мы тебе заранее посигналим.

Сорокин с термосом в руках выходит из машины.

Степа стоит у креста один. Дождь припустил сильнее. Маша возвращается из темноты. Вид у нее совсем потерянный.

— Я понимаю, я нехорошо п-п-оступил. — Степа снова обнимает ее и прижимает к себе. — Но я тогда п-п-подумал: вот мне уже восемьдесят пять, и Лешенька п-п-погиб, и вы все не очень счастливы. Ты издергана и одинока. У Кати с Таней все совсем п-п-плохо. Макс, в свои шестьдесят лет, неустроен и неуверен в себе, как п-п-подросток. Антошка весь в долгах. Нина дружит с Ксенией, которая испортила ей всю жизнь. Ксения пьет. И я подумал: а зачем я, собственно, жил? Зачем жили Чернов и Полонский, Варя и Дашенька? Если в результате вы все несчастливы, все эти жизни были бессмысленны. И все бессонные ночи, и стихи, и музыка, и талант, и успех — все бессмысленно. Потому что — вот оно, все кончается полной катастрофой. Лешеньку убили, и скоро еще кого-то из нас убьют. И я должен что-то сделать, чтоб вас уберечь. И я ему наврал. Не плачь, деточка, зато он нам теперь помогает. Не плачь.

— Да не поэтому я плачу.

— А почему?

— Я не беременна.

— Я не понимаю?

— Ну что тут понимать.

Петров в машине и пилот в вертолете прислушиваются.

— А почему ты думала, что беременна, а теперь вдруг решила, что не беременна? — спрашивает Степа.

— Ну, деда, не хочу я обсуждать эти медицинские подробности. Не беременна, и все.

То она этого ребенка хотела, то расстроена, что его не будет. Николкинское недержание идеи. Степа прижимает ее к себе и гладит по голове. И тут она видит поверх его плеча вынырнувшую из темноты фигуру. Вздрагивает. Но фигура оказывается растерянно улыбающимся Сорокиным с термосом в руке.

— Он здесь? Какая мерзость! — вскрикивает Маша и отталкивает Степу. — И ты знал, что он здесь?

— Ну откуда же я мог знать? — врет Степа. Современные молодые критики пишут, что мой папа — самый лживый из советских литераторов. Это неправда. Так, как он, врали многие. Но врать папе, конечно, приходилось часто. Особенно в восемьдесят третьем году, после того как Макс остался в Англии.

2

Лето восемьдесят третьего. Глубокая ночь. Кукует в лесу кукушка. Грохочет вдали длинный товарняк. Окна в нашем доме открыты и темны. И вдруг оттуда доносится тонкий жалобный вой моего папы.

Ему семьдесят один год. Он кричит во сне и просыпается оттого, что моя мама тормошит его. Ей семьдесят два года.

— Степа, милый, проснись! Что случилось? Ты во сне плакал.

— Мне приснилось, как будто тебя рядом нет.

— Я здесь.

— И как будто я умер.

— Ну, и как там, на том свете? — обнимает его Даша.

— Ужасно глупо. П-п-представляешь, там п-п-приемная, как у Суслова. Референт и две секретарши. Такие п-п-пышные блондинки.

— И ты им надписывал свои книги?

— Нет. Они сказали, что меня не примут.

— Куда не примут? В рай?

— Вообще не примут. Ни в ад, ни в рай.

— Почему?

— Не объяснили. Просто не примут, и все. И это почему-то было очень страшно.

— Это потому, что ты все время думаешь про Макса. Давай выпьем, а?

— Давай.

Они стоят у буфета. Даша кутается в халат. Степа наливает себе и ей красной водки.

— На выборах в секретариат Союза писателей меня теперь, конечно, п-п-п-прокатят, — говорит он. — И Лешку уже не выпустили в Канны. И отменили твои гастроли в Италию. И Коте надо поступать в институт.

Папу вызывали в ЦК и намекнули, что надо написать письмо с осуждением поступка Макса. Это они с мамой и обсуждают.