Шишкин лес

— Они в это время все были на Кропоткинской, — говорит Петров. — И Левко, и Николкины, и Катков со своей «крышей». Похоже, что Николкина убил кто-то из них. И, видимо, из-за денег. А мы такие силы задействовали.

— Ты меня упрекаешь? — говорит Сорокин. — Я не должен был тебе сообщать?

— Я не говорю, что ты не должен был мне сообщать. Но ты мне говорил, что тут серьезная история и замешано чуть ли не правительство.

— Я предупреждал, что вся эта информация только со слов Степана Сергеевича.

Луна скрылась за тучей. Степа смотрит по сторонам.

— Слава Богу, хоть д-д-дождя нет.

— Ты не слышишь, что я тебе говорю, — сердится Маша. — Я тебе говорю, что Сорокин и Петров в сговоре! Этот Петров был на нашей свадьбе. Это он выдал идиотский тост про пассажирчиков, которые будут подсаживаться на наш корабль.

— Не такой уж глупый т-т-тост.

— Я сейчас не про тост. Сорокин делает вид, что они не знакомы, но это же он пригласил Петрова на аукцион. Ты понимаешь, что это значит?

— Что?

— То, что они теперь поделят картины, и это чудовище начнет торговать в Париже нашим Полонским.

— Какое ч-ч-чудовище?

— Сорокин!

Петров отвинтил крышечку термоса и наливает кофе Сорокину, технику и себе.

— Я даже не удивлюсь, — звучит в динамике голос Маши, — если за деньгами сейчас сюда явится он.

— Ты с-с-совсем с ума сошла, — говорит голос Степы.

— Это точно, — кивает Сорокин.

— Если звонили с Кропоткинской, — говорит Петров, — значит, ребенок в это время был там.

— Да, но сейчас там все уже обыскали, — говорит техник. — Мальчика нет.

— Его могли увезти в фургоне, — говорит Петров, — но парень, который его сторожил, заметил бы, что ребенка в фургон сажают.

— Этот дурак даже не заметил, как фургон угнали, — говорит Сорокин.

Набережная перегорожена. Блокпост ГАИ. Длинная очередь машин.

Жорик доезжает до хвоста очереди, видит впереди милиционеров и ОМОН, проверяющих документы водителей, резко дает задний ход и сворачивает в переулок.

Еще один поворот. Загнанный Жорик уже сам не знает, куда заехал. Останавливается в пустом проезде у закрытого на ночь рынка. Ветер несет по асфальту мусор. В мусоре рыщут бродячие собаки. Жорик достает свой мобильник и опять набирает номер.

— Это я! Ты опять спишь? Ну ты, в натуре, даешь! Я скоро подъеду. Ты выйди, базар есть.

В мосфильмовской монтажной мой ученик, молодой режиссер Асатиани, работает за древним монтажным столом, а Игнатова говорит с Жориком по телефону, лежа на полу на надувном матрасе. Здесь же на круглых коробках с пленкой ее косметика, на гвоздях вешалки с ее платьями, мужские джинсы и свитера. Хлеб. Колбаса. Бутылки. Электрический чайник. Игнатова и Асатиани тут, в монтажной, живут.

— Жорик, я сейчас никуда не выйду, — говорит Игнатова, — ночь на дворе. Ты мне завтра днем позвони. Ладно?

Кладет трубку

— Что он тебе все время звонит? — не оборачиваясь, спрашивает Асатиани.

— Влюблен.

— А телефон зачем дала?

— Из человеческой жалости.

— Еще раз позвонит, я у него ноги из жопы вырву.

— Ревнуешь? Это приятно.

Она утыкается носом в подушку и мгновенно засыпает.

Сидящие на чемоданах с деньгами Степа и Маша прислушиваются. В отдалении слышен звук быстро приближающейся машины.

И пилот вертолета видит движущийся зеленый фантом в приборе ночного видения.

— Маша, — говорит Степа, — кто бы это ни оказался, какая бы ни была неожиданность — ты молчи. Г-г-говорить буду я.

В приближающейся машине на полную громкость включена музыка. Над полем разносится ритмический грохот и вой тяжелого рока.

Ярко-зеленый фантом машины в приборе ночного видения проносится по тускло-зеленой дороге и исчезает.

— Это не они, — говорит в микрофон пилот.

— Что там, на Кропоткинской? — спрашивает Петров у техника.

— Константин Николкин приехал. Ему сказали, что ребенок пропал. У Константина сердечный приступ. Вызвали «скорую», — докладывает техник. — Следователь тоже туда приехал.

— Панюшкин? — хмурится Петров. — Его только там не хватало.

— Он хочет с вами поговорить.

— Пусть с ним ребята поговорят. Я его не перевариваю, — говорит Петров.

Во дворе галереи на Кропоткинской стоит машина «скорой помощи». Два санитара вытаскивают из нее носилки.

Котя, с посиневшим лицом, мокрый от пота, лежит на упакованном в поролон диване из Шишкина Леса. Макс, Антон, Айдогды и Ксения с испугом смотрят на него. Нина гладит Котю по лбу. Журналистка тоже вернулась в галерею, держит Котю за руку.

— Я виноват, — еле слышно говорит Котя. — Я виноват, что он у них.

— Ты ни в чем не виноват, — говорит журналистка. — Татьяна же сказала, что его возьмет.

Котя забирает у нее свою руку. Ему совсем плохо. Над ним склоняется врач «скорой».

В галерее, в кабинете Маши, за ее столом сидит один из непроницаемых ассистентов Петрова.

Из уха его, как всегда, тянется провод. Перед ним Панюшкин.

— Я хотел говорить с вашим боссом. Или шефом. Я не очень представляю себе, с кем имею честь?

Амбал показывает удостоверение.

— Даже так? С чего это, господи боже ты мой? Я уверяю вас, безопасность матушки-России тут совершенно ни при чем. Тут случай не государственный, а мелкий, человеческий. Вашей организации тут делать нечего.

— Короче.

— Короче, я от этого дела отстранен и занимаюсь им не как работник прокуратуры, а как частное лицо. Ибо тут может быть замешан кто-то из близких, и Степан Сергеевич не хочет сор из избы выносить. Когда потребуют деньги, он обещал мне сообщить.

— Он уже повез им деньги, — прерывает его ассистент Петрова. — Его правнук, Петя Николкин, опять у них.

Панюшкин переваривает неприятное известие.

— Так что не тяните, — просит офицер в штатском. — Кто эти мужчина и женщина, убитые в аэроклубе? Вы это уже узнали?

— Бомжи. Муж и жена. Они уже давно околачиваются вокруг аэроклуба. Ночуют там в старом сарае, иногда помогают убирать территорию. Он — спившийся бухгалтер. Она — бывший инженер с оборонного завода. На них обнаружены следы взрывчатки. Кто-то их нанял, чтобы провести эту операцию, сообщил время, когда Николкин будет в аэроклубе, а когда они свое дело сделали, убрал.