Шишкин лес

— Это все сложнее.

— А что тут, блин, сложного? Я — никто, а жена — это святое. Даже если ее трахает Павел Левко. У которого ты, между прочим, одолжил три миллиона долларов.

— Я тогда еще не знал. И самое страшное не это.

— Взять деньги у любовника жены — не самое страшное? А что тогда самое страшное?

— Ты знаешь что.

— Что он убил твоего отца. А тебе не кажется, что у тебя от ревности крыша поехала?

— Он знал, что отец в тот день полетит. Пашка звонил ему по мобильнику, когда отец был в аэроклубе. Никто из посторонних не знал, что он в это время там, а Паша знал. И это уже давно тянется.

— Что тянется?

— Ненависть. Сто лет назад Пашкин прадед, лакей Чернова, за что-то обиделся на композитора. И с тех пор они не дают нам жить. В чем мы виноваты, уже никто не помнит. Но хозяева всегда виноваты перед лакеями. А теперь правнук лакея хотел получить лицензию на камчатское золото, а правнук барина ему помешал.

— Ну ты придумал кино.

— Я это не придумал. Он решил убить отца, а потом все у нас отнять. Шишкин Лес. Картины. Вообще всё.

Рабочие вносят в грузовик ящик с портретом Вари.

— Весь этот аукцион — фикция. Здесь торговались только его люди. Я их всех видел у Левко. Петрова, который все скупил, я там не видел и доказать ничего не могу, но уверен, что он тратил деньги Левко. И теперь эти деньги вернутся к Левко назад. И три миллиона, что он мне одолжил, вернутся. И Камчатку он огребет. И Петька будет звать его отцом. Я пытался что-то сделать. Но ничего сделать нельзя. Она к нему уйдет. В общем, я хотел умереть, когда появилась ты.

К машине подходят Степа и Маша.

— А где Таня и Петька? — смотрит на журналистку Степа. — Я думал, что они здесь, с тобой?

— Они поедут с мамой.

Таня выходит из подъезда галереи и сворачивает за угол.

Здесь ее ждет «мерседес» Левко. Она садится в машину рядом с Павлом и предупреждает:

— Котя тебя видел, когда ты Зину уводил. Теперь он знает, что ты здесь.

— И теперь ты со мной не поедешь?

— Все равно поеду.

— А Петьку ты с кем оставила?

— Там, с Котей. Там же все Николкины. И охрана. А Котя уверен, что Петька с ней. У семи нянек дитя без глаза.

Обиженную журналистку Котя высаживает на Тверской, а сам сворачивает во двор моего дома.

Останавливается у подъезда. Перед фотографией еще лежит букет пожухлых цветов, но интерес публики к убийству знаменитости явно иссякает. Свечи в банках уже не горят, у подъезда никого нет.

— Макс с Антоном уже здесь. — Степа смотрит на стоящие во дворе машины. — А Нина с Петькой еще не п-п-подъехала.

На лифте картонка с надписью «ЛИФТ НЕ РАБОТАЕТ».

— Четвертый этаж, — напоминает Маша Степе. — Ты сможешь дойти?

А что делать. Начинает восхождение.

— Ау! — кричит Макс с верхней площадки. — Котя, это вы? Тут еще никого нет. Заперто.

— Я сейчас открою. У меня есть ключ, — кричит Котя и взбегает наверх.

Степа медленно поднимается по лестнице. Маша поддерживает его под руку.

Добравшись до площадки третьего этажа, Степа, держась за сердце, присаживается на ступеньку отдохнуть. Маша смотрит в окно. Отсюда видны огни вывесок и поток машин, движущихся по Тверской.

— Я сейчас вдруг опять вспомнил п-п-про колбасу, — говорит Степа, — которую ты в семьдесят седьмом году с-с-с-ъела.

— О Господи!

— Я тогда подумал на Пашку Левко. Потому что он у нас в саду всегда яблоки крал. А оказалось, что это ты съела.

— Далась тебе эта колбаса.

— Почему я тогда решил, что это он? — разговаривает сам с собой Степа. — Одно д-д-дело — яблоки, но стащить с кухни колбасу — это все-таки разные вещи.

У Маши в сумке звонит мобильник. Она достает его, слушает и передает Степе:

— Тебя.

— Мне звонят по твоему телефону? Кто? Этот Панюшкин? Я не хочу с ним говорить.

— Я не поняла, кто это.

— Ну хотя бы женщина или мужчина?

— Женщина... Нет. Я не поняла.

— Алло?.. — Степа прижимает к уху телефон. — Да... Да...

Лицо его меняется. Он долго слушает, жуя губами, потом отдает Маше телефон, зажмуривается и начинает вздрагивать, сдерживая слезы.

— Что, деда? Что случилось?

— Надо в-в-в-вернуться за д-д-деньгами.

— Это они? -Да.

— Откуда они знают, что ты сейчас со мной?

— Они все знают.

Во дворе галереи уже совсем темно. Жорик, стоящий на часах около грузовика, подходит к освещенному окну и прижимает лицо к решетке.

Перед телевизором, с трепетным вниманием уставившись на экран, сидят Катков и его мужики. Рядом с ними Нина. Музыка и звуки перестрелки.

По телевизору показывают мой фильм «Немая муза». Сцена пожара. Столько лет прошло. Сейчас бы это на компьютере сделали, а тогда все снимали вживую. Ничего не боялись. Я любил Ксению больше всего на свете, а ради этого крупного плана заставил лезть в огонь. Вот она выбегает на балкон, и платье на ней горит.

— В этом кадре Ксения, — говорит Нине сидящий перед телевизором Катков.

Женщина в горящем платье прыгает с балкона.

— А здесь, на общем плане, уже я, — говорит Катков.

Когда я брал Каткова сниматься в «Немой музе», пришлось долго сражаться с отделом кадров «Мосфильма», потому что в свои девятнадцать лет он уже ухитрился отсидеть год в тюрьме. Теперь он взял в свою команду Жорика, тоже после года тюрьмы за хулиганство. Где кончается одно и начинается другое, понять невозможно.

Жорик, прижав физиономию к решетке, равнодушно наблюдает, как на экране телевизора белые дерутся с красными.

— А здесь мы все. Молодые, — тихо комментирует Катков.

Бывшие мосфильмовцы смотрят на экран как завороженные.

В комнату входят Степа и Маша. Нина, оторвавшись от телевизора, идет к ним навстречу.

— Степа, почему вы вернулись?

— Я на минуту. Я кое-что тут з-з-забыл.

— Вы не знаете, где Таня? — спрашивает Нина. — Петька, наверное, с ней, но они куда-то ушли, и у нее телефон выключен. Я уже волнуюсь.

— Я не знаю, где Т-т-таня. Н-н-найдется. — Степа поспешно уходит вслед за Машей в ее кабинет.

Стрельба и музыка по телевизору звучат громче. Катков показывает маячащему в окне Жорику кулак. Жорик исчезает.

Отойдя от окна к грузовику, он достает из-под мышки пистолет и, держа его двумя вытянутыми вперед руками, начинает подпрыгивать, приседать и резко поворачиваться из стороны в сторону, изображая при этом губами звуки выстрелов.