Страница 30 из 103
Степа отстал. Зискинд и Дата идут впереди, в темноте их почти не видно, но Степа слышит их голоса.
— Эй, Зискинд, ты все-таки руки убери!
— Понимаешь, Дарья, поэзия обэриутов — это жизнь, очищенная от шелухи. Это будущее мира. Это все в чистом виде. Восторг и восхищение, страсть и сдержанность, распутство и целомудрие.
Потом ничего не слышно. Потом Даша смеется.
Веранда тогда, в двадцать девятом году, служила мастерской моей бабушке Варе. Сейчас здесь совсем темно. Даша зажигает керосиновую лампу. Огромная угловатая статуя переливается металлическим блеском.
— Что это за чушь? — щелкает ногтем по статуе Зискинд.
— Сам ты чушь, — смеется Даша.
— Чушь — это комплимент, — объясняет Зискинд. — Мы, обэриуты, считаем прекрасным то, что не имеет практического смысла. А эта вещь бессмысленная. Значит, хорошая.
— Эта вещь имеет смысл, — говорит Даша. — Это модель знаменитого маминого «Машиниста». Получеловек-полутрактор. Он будет стоять на крыше нашего павильона на Международной выставке в Антверпене. Моя мама — скульптор Варвара Чернова.
— Ах вот как.
Имя Черновой Зискинду известно. Это он только снаружи беззаботный наглец, а по сути человек Зискинд весьма образованный.
— Да, полутрактор на крыше — это вам, товарищи, не чушь, — говорит он. — Это вещь полезная. Почти как большой портрет.
И умолкает, встретившись глазами с глядящим на него из темноты портретом Ленина.
— Мой папа — художник Полонский, — говорит Даша. — А дедушка — композитор Чернов.
— Ты понял, Степа? Мы попали на гору Олимп, — говорит Зискинд. — Тут обитают боги.
— П-п-понял, — кивает Степа.
— А боги сейчас здесь? — спрашивает Зискинд.
— Они в Москве у знакомых ночуют, — говорит Даша. — Ас утра будут квартиру искать. Нас уплотняют. Дом у нас забрали под сельсовет, как только дедушка умер.
— Дедушка Ленин? — спрашивает Зискинд.
— Дедушка Чернов. Но Ленина тоже теперь нет, и папа не знает, куда обратиться за помощью. А в НКВД есть такой товарищ Левко. И он нас ненавидит.
Зискинд сразу понимает ситуацию:
— Левко нам оставил только эту веранду, — говорит Даша. — Но все наши вещи пока в доме, и вы там можете сегодня переночевать.
Когда Даша открывает входную дверь, от нее отскакивает что-то мелкое и падает на крыльцо. Степа приседает и, посветив лампой, находит обломок сургуча на бечевке.
— Дверь была оп-п-печатана, — говорит он.
— И что теперь будет? — спрашивает Даша.
— Будет пиф-паф, — говорит Зискинд.
— А теперь уже все равно, — решает Даша. — За мной, обэриуты!
Входит и, с лампой в руках, ведет поэтов по дому.
Степа оглядывается с пристальностью перевезенной на новую квартиру кошки. Он гладит рукой кожу дивана, притрагивается к роялю и нюхает золотые корешки книг на полках. А Зискинд нюхает Дашин затылок. Она, не оборачиваясь, шлепает его.
В столовой Даша достает из резного буфета огромную старинную бутыль и наливает ее содержимое в хрустальные рюмки.
— Эта наша рябиновая водка. Ее сперва делал дедушка Чернов, а теперь папа. Но у папы не так хорошо получается.
Степа внимательно пробует водку языком, а Зискинд чокается с Дашей, и они пьют, о Степе практически позабыв.
В спальне Степа проводит ладонью по резной спинке массивной кровати, а Зискинд на кровать садится и тянет к себе Дашу.
Прикрывая шарфом прыщи, Степа смотрится в огромное трюмо, а Зискинд уже целует Дашу. Она отталкивает его и смеется.
Мой папа с первого мгновения испытал странное ощущение, что он в этом доме уже когда-то жил и будет здесь жить теперь всегда. Он понял, что это — его дом. Но первая ночь в Шишкином Лесу досталась не ему, а Зискинду. Может быть, помешали прыщи, а может быть, красавец и донжуан Зискинд чувствовал, что ему осталось недолго гулять на свободе, и торопился успеть как можно больше.
Зискинд задувает лампу. Темнота. И Степа понимает, что ему надо уходить.
И вот уже утро. И кабинет Чернова, в котором ночует Степа, уже залит солнцем. И прибежавшая из спальни, завернутая в простыню Даша стоит над спящим Степой и тормошит его.
— Эй, ты, просыпайся! Надо смываться! Сельсовет приехал! И Левко с ними!
Степа садится и хлопает глазами. Закрывает простыней прыщи. Но Варя смотрит не на прыщи, а на золотой крестик, висящий у Степы на груди.
— Ты верующий?! — поражается она.
В те годы мало кто решался носить крест. Папа боялся, но тайком носил.
— П-п-понимешь... — бормочет он. — Это так, на всякий с-с-случай...
— Все! — смотрит в окно Даша. — Они уже здесь! Беги!
Она хватает Степину одежду и выбегает из комнаты. Степа, глянув в окно, в одних трусах спешит за ней.
Грузовик, привезший уродливые письменные столы, и легковушка, на которой прибыл Левко, уже стоят перед домом, и Василий Левко уже рассматривает сломанную печать и достает из кобуры наган.
— Печать сорвана, — объявляет он, оборачиваясь к грузовику.
Из грузовика вылезают и идут к дому член сельсовета и милиционер. Они не видят, как из бокового окна на втором этаже выскакивают и скрываются на веранде Даша в простыне и голый Зискинд, но голый Степа выпрыгивает из окна позже, когда Левко уже заходит за угол. Поэтому Левко успевает увидеть его.
— Стой! Стрелять буду!
Степа пугается не на шутку и бежит. Проносится, топча овощи, через огород.
Левко, член совета и милиционер бегут за ним. Член совета — человек пожилой, мелкий. Милиционер — молодой, но очень упитанный. Догнать Степу им не просто.
— Стоять! — Левко делает предупредительный выстрел в воздух.
Ужас придает Степе силы. Он мчится через сад. Член совета, запыхавшись, отстает, но Левко и милиционер продолжают погоню.
— Стоять! — орет Левко.
Степа ныряет в дырку забора. Левко сигает в дырку следом за ним. Милиционер в дырке застревает.
Голый Степа скрывается в лесу. Он младше Левко и бежит быстрее, но Левко упорен.
Степа бежит, стараясь выбирать кустарник погуще. Ветки хлещут его по лицу, раздирая в кровь и без того прыщавые щеки. Сзади опять слышен выстрел. Степа бежит еще быстрее. Скатывается в овраг.