Страница 13 из 28
что же, замысел ваш хорош и даже благороден: жаль только, что все осталось при одном только замысле, —
впрочем, и здесь вы полностью солидарны с прославляемой вами русской женщиной: как правило, тот самый бесподобный левитановский пейзаж, сквозящий в глазах русской женщины и отличающий ее, быть может, от всех прочих женщин мира сего, так и остается невоплощенным в жизни: то ли потому, что такова уж ментальность ее носительницы, то ли в силу самой природы искусства.
XVI. Диптих об ангеле смерти
В лермонтовском «Фаталисте» высказывается предположение, что судьба человека, написанная на небесах, читается также в его глазах, вот этот замечательный абзац. —
«В эту минуту он (Вулич) приобрел над нами какую-то таинственную власть. Я (Печорин) пристально посмотрел ему в глаза; но он спокойным и неподвижным взором встретил мой испытывающий взгляд, и бледные губы его улыбнулись. Но несмотря на его хладнокровие, мне казалось, я читал печать смерти на бледном лице его; я замечал, и многие старые воины подтверждали мое замечание, что часто на лице человека, который должен умереть через несколько часов, есть какой-то странный отпечаток судьбы, так что привычным глазам трудно ошибиться», —
полное подтверждение правоты Лермонтова мы видим в портрете инфанта Филипе Проспера работы Веласкеса 1659 года: там изображен двухлетний мальчик из королевской семьи, он в парадном костюме, все в нем исполнено аристократического достоинства, мальчик опирается на спинку стула, лицо его бледное, а глаза большие и меланхолические, —
и вот в них читается тот самый «странный отпечаток неизбежной судьбы», в которым «привычным глазам трудно ошибиться», —
этот ребенок действительно умер через два года, а его художник через год, зафиксировано также, что о скорой и неминуемой смерти портретируемого инфанта высказывались люди, не знавшие его биографию, —
так что можно в этой связи говорить о посланце или ангеле смерти, предвещающих ее приход, —
но можно ограничиться и замечанием, что само выражение глаз выполняет иногда ангельскую функцию, отводя тем самым реальное существование ангелов и демонов в привычную для них область мифологии.
Замечательный русский философ Лев Шестов, рассуждая о творчестве Достоевского, цитирует «одну мудрую древнюю книгу», где сказано: кто хочет знать, что было и что будет, что под землей и что над небом, тому лучше было бы вовсе не рождаться на свет божий, —
и еще сказано в этой книге: ангел смерти, слетающий к человеку, чтобы разлучить его душу с телом, весь покрыт глазами, —
и случается, что он слетает за душой человека раньше срока, и тогда удаляется от него, отметив его, однако, некоторым особым знаком: он оставляет ему в придачу к его природным глазам еще два глаза от собственных многих глаз, —
и становится тот человек не похожим на прочих: он видит своими естественными глазами все, что видят другие люди, но сверх того видит обоими сверхъестественными своими глазами, подаренными ему ангелом смерти, еще и нечто такое, что недоступно простым смертным, —
и притом так, как видят не люди, а существа из других миров, —
и оба зрения в нем настолько противоположны и несовместимы, что возникает в его душе великая борьба между ними.
Шестов имел в виду внутреннее преображение Достоевского после вынесения ему на Семеновском плацу смертного приговора, однако Иван Бунин в своей книге «Освобождение Толстого» поправляет Шестова, указывая, что двойное зрение едва ли не больше характеризует Льва Толстого, нежели Достоевского, —
но тогда получается, что ангельский дар видения запредельных вещей Толстой получил изначально и без того, чтобы когда-либо находиться на грани смерти: по этому поводу Вас. Вас. Розанов ядовито заметил, что Лев Толстой прожил по большому счету пошлую жизнь, —
спонтанное же— как, впрочем, и итоговое— впечатление от творчества Достоевского такое, что не пронзительно зрячий открывает читателю новые пути, а напротив, какой-то странный и жуткий слепец с факелом бродит в подземельях человеческой души, —
и неровный, причудливый, пугающий свет факела, прорезающий мрак то в одном провале, то в другом, высвечивает в подземных туннелях тени людей вместо самих людей, —
да, мир Достоевского вполне можно сравнить с гомеровским Аидом, куда спустился Одиссей, и где уже нет и не может быть ни отчетливых лиц, ни ясно и четко очерченных характеров, ни привычных человеческих взаимоотношений, —
да и откуда и как им быть там, где существенно сдвинуты первоосновные для земной жизни законы времени, пространства и причинности?
И все-таки личность в Аиде каким-то таинственным образом сохранена – как у Гомера, так и у Достоевского, —
так что когда под влиянием тех или иных религй, да и просто задумываясь о «последних вещах», мы спрашиваем себя, каков человек «там», после прохождения сквозь игольное ушко смерти, ответы Гомера и Достоевского не могут не запасть в душу, —
и разве что ангел (или демон), посетивший Достоевского в момент вынесения смертного приговора, если и был «покрыт глазами», то закрытыми или по крайней мере полуприкрытыми: тоже довольно страшный, шокирующий образ, —
тогда как среди множества раскрытых глаз ангела, посетившего Льва Толстого в момент его рождения, должен был быть хотя бы один чуть-чуть смешливый и дерзкий и как бы говорящий: «Кому хочу, тому и раздаю дары сверхчеловеческого узрения, и никто мне не указ», —
и вот, поверив в логику вышесказанного, приходится допустить, что подобные ангелы существуют на самом деле, —
а почему, собственно, нет?
XVII. Баллада о воспитании Атоса
То ли потому, что Мюнхен не слишком большой и не слишком маленький город, а может потому, что живописная горная речка протекает через самый его центр и на зеленых берегах ее можно беспрепятственно купаться и загорать, то ли по той причине, что славный и в меру одиозный Франц-Йозеф Штраус заблаговременно приютил в этих исконно аграрных краях современнейшую индустрию, а то ли вследствие небольшого «магического квадрата», оформившего городскую сердцевину так, что по ней можно гулять ежедневно – и нисколько не надоест, или еще потому, что сам фюрер когда-то облюбовал его, а может, по причине гармонического архитуктурного соседства всех минувших эпох: от Средневековья до современности, —
как бы то ни было, но этот город, который даже близко нельзя отнести к числу самых красивых городов мира, тем не менее и по единогласному заверению многих и разных людей – разумеется, не коренных мюнхенцев – повидавших мир и могущих сравнить, является благоприятнейшим городом в мире: просто для того, чтобы жить в нем повседневной жизнью, —
зато по меньшей мере в трех городах мира – Венеции, Амстердаме и Санкт-Петербурге – и конечно же по причине их сквозной пронизанности водными каналами и морским окружением непроизвольно рождается желание бродить по ним часами, днями, месяцами, годами и столетиями – и тоже не надоест, —
тут дело все в том, что разорванные образы домов, деревьев, неба и людей не только отражаются в зеркальной поверхности воды, но и как бы уходят вглубь ее, так что складывается впечатление, будто внешний мир не запечатлен намертво на водных зеркалах, подобно насекомым на гербарийных иглах, но обладает таинственными нишами в глубине зеркал, куда он (мир) по своей загадочной прихоти исчезает и откуда снова возвращается, —
а поскольку время, как и свет, имеет не только квантовую природу (секунды, минуты, часы и так далее), но и волновую (чистая и непрерывная длительность, жизненные фазы, эпохи и тому подобное), то и вся прошлая, но также и будущая жизнь этих городов, вместе с биографиями их прежних и грядущих жителей, принимает участие в этом магическом спектакле наравне с настоящим «здесь и теперь», —