Страница 6 из 14
Пржевальск. Мы живём отдельно от бабушки, мама, Вовик и я. Комната с тремя кроватями вплотную, двор с крепкими дощатыми воротами. Мама постоянно что-то готовит на двух кирпичах. Тогда ещё стоило сказать, что хочешь есть, и она тут же начинала готовить.
Бабушка жила в двух кварталах от нас. Неля говорит, что они тоже были в Пржевальске, но я их там совсем не помню. Зато помню тётю Любашу, старшую мамину сестру, и её дочку Олю.
Тётя Любаша окончила консерваторию. Она была кормилицей в бабушкиной семье, давала уроки. Только ей в доме покупали колбасу. Считалось, что для работы нужно хорошее питание.
В лавку посылали маму. Ей, младшей, колбасы недоставалось, она ведь не кормила семью. Представляю, как она смотрела на эти ломтики, соскальзывающие с ножа лавочника, прозрачные и прекрасные. И запах!
Я будто слышу изумительный запах колбасной лавки и вижу маму – живые карие глаза на уровне прилавка, копна каштановых вьющихся волос… Колбасник всегда угощал её обрезками.
В Ростове тётя Любаша с мужем и дочкой жила на Соляном спуске. Как одно название, словно окно, открывает огромный кусок прошедшей жизни!
Нужно было пройти весь огромный базар, и там за бочками, ящиками, воротами в подвалы открывалась арка в тёти-Любашин двор.
Тётя Любаша по-прежнему давала уроки, потому что дядя Гриша получал мало, а ему надо было ездить по санаториям и лечить свою язву. Когда мы приходили в гости втроём, разговор был только про эту язву, и мне казалось, что страшней болезни на свете нет. Он прожил на много-много лет дольше тёти Любаши…
Чаще мы заходили с папой. Он оставлял меня:
– Поиграй, я зайду за тобой после базара.
Приходил, нагруженный огромными сумками.
– Кажется, всё купил, пойдём домой!
А как-то забыл купить морковку, и мы пошли домой не по улице, а через базар. Как раз накануне мы играли в магазин, и папа научил меня делать игрушечные деньги. Кладёшь монету под бумагу, проводишь несколько раз цветным карандашом, и получаются разноцветные денежки, только вырезать – и можно пускать в оборот.
И вот таких денежек у меня были полные карманы, по двадцать копеек, по пять, по пятнадцать. Папа спрашивал: «Почём ваша морковка»? – и шёл дальше.
Я тоже спросила, почём. Продавщица ответила, совсем как в магазине, в который мы играли вчера:
– Двадцать копеек. Бери, детка, хорошая морковка!
Я встала на цыпочки, дотянулась до прилавка, взяла морковку, положила на прилавок свою денежку и побежала догонять папу.
– Папа, я купила морковку!
– Как? У тебя ведь нет денег! Ты просто взяла потихоньку?
– Почему потихоньку? Почему нет денег? Мы же с тобой вчера столько денег наделали!
Папа не находит слов. Он крепко берёт меня за руку, и мы идём искать продавщицу.
– Да ничего, лишь бы на здоровье, а я-то гляжу, что это за бумажка такая зелёненькая?
Как давно это было, словно в другой жизни.
А сейчас тётя Любаша ведёт меня гулять и просит спеть.
Я знаю множество звонких маршей, знаю про любовь, мы столько песен перепели с папой, когда ходили гулять к Дону.
Помню, поднимаемся вверх от реки по каменным горячим от солнца ступеням, сандалики болтаются в руке, босые лапки, в нынешнюю мою ладонь, оставляют следы на мягкой пыли.
Я едва достаю до перил из железной трубы, и мы поём с папой во весь голос!
Потом, во взрослой жизни, на радио в Москве я готовила серию передач о советской песне. Оказалось, помню больше ста, и все слова наизусть, не говоря о мелодии. Редактор не верила:
– Это вам кажется, что вы их помните с детства, поэты всегда придумывают свою жизнь!
Я громко пою тёте Любаше наши с папой любимые песни.
– Музыкант из тебя не выйдет, к сожалению.
Оказывается, мама просила её проверить, выйдет ли из меня музыкант!
– Не выйдет? Ну и что! Я и не собираюсь становиться музыкантом.
– А кем ты собираешься стать?
– Понимаете, ещё не знаю. Например, сегодня мне хочется быть доктором, а завтра принцессой.
– Какой принцессой, откуда они в нашей стране?
– Ну, можно же думать нарочно, что ты принцесса?
– Думать можно, – озадаченно соглашается тётя Любаша. – Она у тебя фантазёрка, Томочка.
– Да, этого хватает. Так не учить её музыке?
– Какая музыка сейчас? Ты ещё бóльшая фантазёрка. Война идёт, Юра неизвестно где, инструмента нет, а ты – музыка. Но знаешь, со слухом у неё неважно, а чувство ритма поразительное.
Это лето я помню чётко, день за днём.
У Вовки корь. Меня переселяют к бабушке, и она в первый раз собирает меня в школу. По этому случаю мне выдают длинные новые чулки в резиночку, наверно, последние привезённые из дома. Больше не помню у себя новых чулок до самого студенчества, когда они покупались со стипендии вместо еды.
Из-за Вовкиной болезни меня не пускают домой. Остро помню чувство заброшенности, ненужности своей. Прихожу и стучу в глухие жёлтые ворота. Выходит мама, закрывает калитку за своей спиной, чтобы я и заглянуть не могла во двор:
– Я же не велела тебе приходить! Что за упрямый ребёнок! Русским языком было сказано – Вовочка болен, ты можешь заразиться!
Потом заболела бабушка, меня забрали домой. Я тут же слегла, конечно.
Помню не саму болезнь, а выздоровление. Мы с Вовиком одни в комнате, кидаемся подушками и хохочем, особенно Вовка. Чтобы услышать его смех, я готова опять и опять перебегать с одной кровати на другую за подушкой, которую он не может добросить до меня. Он слабенький и бледный после болезни, и такой счастливый смех!
И тут пришла мама, остановилась в дверях.
Вовик стоит на кровати с подушкой, я на земляном полу, босая, пух летает по комнате, и мы просто закатываемся от смеха.
– Перестаньте сейчас же! Бабушка умерла…
Мы остались одни в Пржевальске.
Опять большой кусок мирной жизни. Хожу в школу сама, наверно, она близко, не надо переходить улицу.
Огромные деревья с гладкой корой, у самых корней арык перекатывает камушки на дне, а в другом месте дно земляное, и он то мельче, и тогда вода в нём несётся, то глубже, тогда течёт еле заметно.
Между арыком и забором трава по обе стороны дорожки, а в траве жуки с блестящими крыльями, букашки… Вот муравей несёт прутик, слежу за ним внимательно, боюсь потерять из виду и слышу над собой мамин голос:
– Снова тянешься из школы целый час! Сколько тебя можно ждать!
В школе посадили с мальчиком за одну парту, и мы подрались в первый же день. Высоконький такой, умный, красивый мальчик.
Нас рассадили, мы проревели целый урок, и нас опять посадили вместе. Что он такого сказал, что я его двинула по зубам?
Вызвали маму, первый раз в первый класс.
– Как ты могла? Что за повадки, выбить мальчику два зуба!
– Он мне тоже выбил, вот, шатаются. Просто он пожаловался, а я нет. Папа говорил, нужно уметь постоять за себя, а не ябедничать.
– Ему было бы за тебя стыдно!
– Неправда, папе никогда не было бы за меня стыдно! – И такие бурные слёзы…
Конечно, нас рассадили, теперь уже навсегда, и он гордо обходил меня на переменках.
Как-то мама сказала:
– У нас будет своя комната. В соседнем дворе у трёх мальчиков умерла мама, их заберут в детский дом, а комнату – нам. Только бы не пропустить, когда она освободится.
Не пропустить должна была я. Каждый день мама говорила:
– Сходи к ним!
Это был кошмар. Почему не сказала – не пойду, не могу, боюсь! Почему маме не приходило в голову – нельзя отпускать меня одну к подросткам?
Я набирала воздух в рёбрышки и входила. Дверь вела прямо в комнату, никаких прихожих, половиков, пол земляной, как на улице, и не метён давно.
И трое мальчишек, двое подростков с ломкими голосами и третий поменьше. Он стоял посреди комнаты и молчал.