Страница 5 из 14
На вокзале главным был зелёный цвет. Наверно, я пришла поздновато, и люди в защитной форме уже слились в одну массу, отделились от провожавших женщин. Кто-то садился в теплушки, кто-то бежал вдоль состава, на ходу придерживая планшетку.
Я так и не увидела отца, не смогла отличить его в толпе военных, и маму тоже не могла отличить в толпе провожающих. Стояла одна, и никто не обращал на меня внимания.
Потом пошла обратно. То ли моя дорога была длинней, то ли тяжесть непомерной, но в детский сад я пришла позже мамы. Меня давно искали, и моё появление вызвало настоящую бурю! Мама отшлёпала меня, я плакала до самой ночи и ночью тоже.
Ещё один яркий кусок в памяти. Свет за окном белёсый, бабушка стягивает узлами мамину шаль с какими-то вещами.
– Вставай, Светочка, сейчас мама придёт с возчиком, мы уезжаем.
– Что это бухает?
– Бочки грузят, не обращай внимания, одевайся скорей.
Я натягиваю на себя одёжки, а за окном – сполохи и грохот!
– Это не бочки. Не может быть.
– Света, мама будет нервничать, что мы не готовы. У меня ещё не все вещи собраны, и Вовочка не одет…
Потом, конечно, это было потом!
Длинный железный причал, бабушка пробирается по нему с вещами сквозь толпу. Пароходик болтается на прекрасных волнах с белой пеной на гребнях. И мама, шатаясь, идёт, держась за поручни.
Большой кремовый дом в посёлке Рыбачьем. Наверно, мы жили там долго, потому что помнится и бесснежная улица, и в снегу.
Там я впервые узнала, что такое страх. Неля сказала по секрету, что у нас на чердаке живут вурдалаки. Зачем ей это понадобилось? Моя жизнь превратилась в ад. Каждый день Неля рассказывала про этих нелюдей новые ужасные подробности.
Приходят ночью и пьют кровь. Ты не видела у себя на шее красное пятно? Нет? А может, сзади? Нет пока, значит, к тебе ещё не приходили. А могут подкараулить и днём, утащить к себе на чердак, и ты тоже станешь вурдалаком.
– Что же делать?
– Ничего, ждать. Может, ты им не понравишься.
– Понравлюсь, – говорю обреченно, – я всем нравлюсь.
– Так уж и всем!
Я старалась не спать ночью. Засыпала, конечно, а потом просыпалась в страхе, сидела, обняв коленки, слушала ночные шорохи и смотрела в темноту. А утром Неля спрашивала:
– Сегодня не приходили?
– Нет, по-моему, не приходили, – проводила я ладошкой по шее.
– Да, дом большой, – загадочно говорила сестра.
Почему не сказала ни маме, ни бабушке, почему носила в душе этот огромный, не умещавшийся во мне страх?
Но однажды в сумерках, замирая от ужаса, я поднялась на верхний этаж. Перед железной лестницей на чердак, с круглыми поручнями и узкими ступеньками, постояла, собираясь с духом, и медленно пошла наверх. Дверь приоткрылась с тихим зловещим скрипом.
Чердак был огромный. Окошки, серые от пыли, толстые балки, переплетения труб, пушистый слой пыли на полу. Следов нет, но, может, они не оставляют следов?
Полотна паутины заслоняли углы, всё было чётко и нечётко, как во сне, сгущались сумерки. Я задержала дыхание и быстро обошла чердак, заглядывая за каждый столб, под балки, под свод крыши. Сердце стучало, как сумасшедшее, но я проверила всё. Вурдалаков не было.
Дверь весело скрипнула за мной, и я побежала вниз: скорей, скорей на улицу! Неля спокойно стояла под деревом, высокая, выше меня на целую голову и на два года старше, красивая, очень похожая на бабушку.
– Неля, никаких вурдалаков нет.
– Откуда ты знаешь?
– Я была на чердаке и всё там проверила. Можешь не бояться.
– Я и так ничего не боюсь, это ты трусиха, трусиха, трусиха! А вурдалаки живут на чердаке, ты врёшь, что ходила туда.
– Нет, не вру. Если хочешь, пойдём, я покажу тебе, там никого нет.
– Значит, они ушли.
Неля смотрит на меня с сомнением. Неужели и вправду ходила одна вечером на чердак? В глазах совсем нет страха.
– Но они могут вернуться.
– Нет, они не вернутся никогда!
И ещё один осколок из Рыбачьего, такой ясный, будто снова и снова переживаю его.
Зима, иду за хлебом. Надо дойти до угла, пока ветер подгоняет тебя в спину, и не поскользнуться на повороте, не съехать с горы, на которой стоит дом. Потом пройти вдоль торца дома – это был единственный защищённый отрезок пути – и снова свернуть за угол навстречу ветру. А он словно поджидает тебя, со всего размаха швыряет в лицо пригоршню колючего снега, замирает на миг и дальше дует без передышки.
Глаза не открываются, так и иду, зажмурившись, держась за стену, и рука в варежке застыла, как деревянная. Но вот витрина, кусок стены, ещё витрина. За этой, второй, светло, много людей, и вход в магазин совсем близко.
Я загадываю – сколько шагов? Сто? Двадцать, двадцать девять, сорок два, пятьдесят. Пятьдесят, оказывается. Стеклянная дверь поворачивается, тёплое дыхание множества людей окутывает меня, и мне так легко и радостно!
– Кто последний? Спасибо, я буду за вами.
Снимаю варежку. Здесь должны быть карточки, туго скрученные в жгут, но их нет. Я с трудом разжимаю сведённые холодом пальцы. В отчаянии выворачиваю одну варежку и другую. Карточек нет. Кто-то растирает мне красные ладошки:
– А дома ты не могла их оставить?
– Вспомни, ты снимала варежки на улице?
– Горе-то какое, сегодня только седьмое число, как жить будут?
От этих слов у меня слёзы льются ручьём. Я выхожу в метель, возвращаюсь к своему подъезду, поднимаюсь к двери, снова прохожу весь путь до магазина и опять выхожу в метель. Сколько проходит времени? Чем измеряется время?
На мой тихий стук долго никто не отзывается, потом открывается дверь, и я вижу заплаканное мамино лицо и женщину в платке.
Так ясно – седые волосы, круглое доброе лицо, слёзы из-под коротких ресниц…
– Лежали у стенки на снегу. Смотрю – карточки! Боже ж ты мой!
Это всё, что запомнилось за долгую зиму. Больше ни одного лица, ни комнаты, ни слова.
Лето. Мы во Фрунзе, в гостях у тети-Ритиной сестры. Мне дают большущую грушу, которая действительно тает во рту, слишком быстро тает. И обрывок взрослого разговора – здесь, в столице, жизнь очень дорогая. И не стоит отбиваться от остальных, за вас власти хоть как-то отвечают!
И снова мы едем, потом идём пешком. Солнце палит, и очень хочется пить. Помню необыкновенно зелёную траву над жёлтой лужицей. Вода! Кто-то проходит мимо, кто-то ложится, опираясь на руки, и пьёт её пересохшими губами.
Мама проходит, бабушка тащит Вовика за руку. Я отстаю. Вокруг незнакомые люди, и в лужице не осталось воды. Стою над ней несколько секунд и слежу, как она медленно наполняет своё ложе.
Тогда вспомнилось или уже во взрослой жизни связалась эта лужица со сказкой про Алёнушку? Не пей, братец, из копытца, станешь козлёночком!
Лучше стать козлёночком. Напилась и побежала догонять своих.
Уговаривали остаться в колхозе. Тут руки нужны, а их несёт неизвестно куда, хоть в какой-нибудь город, где ни жилья, ни работы!
Хорошие хозяева знали, что людей надо сначала накормить. Длинные деревянные столы в поле, на вольном воздухе, вдоль них лавки. Люди вдоволь поели арбузов и поднимаются из-за стола. Что такое «вдоволь»? Сколько я успела съесть, пока все скибки расхватали?
У меня чёткий план. Сейчас все уйдут смотреть «работу», а я останусь, срежу ножом розовую мякоть с корок и съем, и никто не узнает.
Женщина собирала мусор в ведро и относила в яму. Она ласково на меня поглядывала, и я улыбалась ей.
Мама вернулась хмурая:
– Что ты решила, остаёмся или едем дальше?
– Едем. Какая из меня колхозница, я и вилы не подниму.
– А дочка у вас хозяюшка, – сказала женщина, что убирала со стола, – вы ушли, она все корочки за вами собрала, ножичком посрезала…
У мамы просто руки опустились. И у меня тоже.