Моя индейская Ж.

– Верность это то, что придумали люди, – взглянула Она устало. – Это только слово.

– Без верности нет семьи, а без семьи не было бы детей. Мы выживаем за счёт верности.

– Причём тут семья? Бывает верность идее, верность данному слову. Иногда это важнее.

Мы шагали в пустую тёмную даль, два бойца-философа, скрестивших шпаги в поединке. Я доказывал, что человека нужно ограничивать, иначе мир развалится. Она же твердила, что любой запрет – наша выдумка, а потому его можно нарушить. Так мы дошли до неработающего кафе, смотрящего из сосновой темноты заколоченной дверью. Она достала из сумочки пакет с мандаринами и разложила их на ближайшем бревне.

– Ты сегодня обедал?

– Нет, – опустил я голову, театрально изображая вину.

Её забота вновь согревала меня, разливаясь внутри чувством покоя. Когда мы закончили трапезу, я тщательно собрал корки в пакет и заметил на Её лице удивление. Неужели Она считала меня варваром, неспособным убрать за собой? Она и вправду так думала, но почему, я понял гораздо позже. А в тот вечер, выкинув мусор как порядочные европейцы, мы шагали по немому парку Вингис. Я решал, стоит ли Ей рассказать о пьесе, которую сейчас пишу. Узнав её сюжет, Она могла испугаться, а потому бросить меня. Сюжет и впрямь был пугающим.

В итоге я решился, ведь литература в последнее время была единственным смыслом существования. Чем ещё заниматься мужчине, потерявшему семью? Каждый день я засиживался в редакции допоздна, печатая страницу за страницей. Я ловил вдохновение в огромных окнах, из которых смотрели дальние гирлянды, свитые из ночных огоньков. И сейчас, шагая по парку, я очень хотел, чтобы любимая меня поняла.

Услышав о пьесе и сюжете, моя женщина вскинула брови. Но это удивление было, скорее, весёлым. Чёрные глаза смотрели озорно и любознательно:

– Неужели так бывает? – В Её голосе слышалось недоверие.

– Увы.

– Теперь ты со мной, всё будет в порядке.

Мне стало легко: я в ней не ошибся! Её мудрости хватало на то, чтобы не бежать от почти незнакомого мужчины, попавшего в гадкую историю. Она мне верила! Мы договорились, что пришлю Ей пару сцен на пробу. "Пришли порнографическую сцену", – хохотнула она, и эта внезапная развратность всколыхнула во мне мужские желания, почти забытые в последний год.

Вам, быть может, кажется, что я влюбился в шлюху? Отнюдь! Дело в том, что культуру мы порой путаем с чистоплюйством. Развратные фразы или матерщина – вовсе не признак хамства или распутства. Но что же тогда культура? И как отличить приличного человека? Дело не в том, насколько человек красив. Дело не в том, насколько умён и образован. И не в том, сколько ему лет. И не в том, богат ли он. Дело лишь в одном: насколько он добр.

Культурный человек – это добрый человек, вот в чём суть. Добро – вот истинный показатель культуры, будь ты академик или тракторист. Добро – простодушно и незатейливо. Оно наивно и бесхитростно. Оно не ведает человеческих условностей и предрассудков. Ему чужды тщеславие и гордость. Ему претят продуманные схемы или же размышления о выгоде. Оно открыто, будто огромный и залитый солнцем город, на который глядишь с высоты. Моя женщина была доброй, и этим было сказано всё.

Мы уселись в машину.

– Подбрось до "Горизонта", как в прошлый раз, – попросил я и увидел Её удивление.

– Скажи адрес, довезу до дома.

– Не надо, у тебя сын, езжай к нему.

– Ну уж нет, только до дома!

Я сдался. Мы мчались по улице Укмерге́с. Я упрекал Её за превышенную скорость, ощутив, что уже имею на это право. Она отшучивалась, но скорость всё равно снижала. Зато наш роман развивался всё стремительнее, не встречая преград. В один момент я заметил, что скво преобразилась. Это не было похоже на иллюзию или выдумку. Она словно помолодела лет на двадцать, и теперь в полутьме автомобиля сидела девушка, которой не было и тридцати. Быть может, так падал свет от фар проезжающих авто. Или же на Укмергес нынче был дурманящий воздух. Её глаза блестели, как у кошки, но в них не было слёз. "Как странно блестят твои глаза", – прошептал я.

Мы въехали во двор моей многоэтажки. Скво припарковалась и заглушила мотор, в машине повисла вопросительная тишина.

– Послушай, – решил я действовать в открытую. – Сегодня я не приглашу тебя в гости. Не обидишься?

– Зачем же упускать такой шанс? – скривилась Она в лёгкой усмешке и я снова заметил потусторонний блеск в Её глазах.

– Я нормальный мужик и ты мне очень нравишься… Но после той истории мне надо прийти в себя.

Когда я выходил, Она тронула меня за руку. Открыв автомобильный бардачок, любимая достала толстый красный шарф: "я заметила, что ты неважно одет". Я стоял у открытой двери машины, не в силах что-то сказать от неожиданности. А потом жарко благодарил за столь нужный подарок. И рассуждать нам было не о чем, ведь добро не рассуждает. Оно делается. Делается без высоких афоризмов о морали или Боге. Долгие рассуждения о Боге и духовности – вообще нехороший знак. Я знавал настоящих шлюх, они были набожны.

5

Следующим утром я летел на первый урок в автошколе. Меня будто наполняла воздушная энергия, отрывавшая тело от земли. На лестнице я мог перескочить сразу три ступеньки. Автоинструктор для меня тоже был как знак новой жизни. Его звали Каспарас. Это был флегматичный, но улыбчивый парень лет тридцати пяти. Литовцы вообще флегматичны. Интерес в их глазах загорался лишь тогда, когда узнавали, что я политический беженец из России.

Поговорить со мной было интересно каждому, ведь русских политэмигрантов – горстка на всю Литву. Бегло показав устройство двигателя, Каспарас пустился в расспросы. Польщённый вниманием, я с удовольствием рассказывал, как работал в независимой московской газете. Как боролся с полицией и чиновниками. Как обнаружил у дома слежку и даже сфотографировал номера машин. Как мне присылали угрозы убийством, но полиция на них плевала.

Инструктор спрашивал, о чём думает российский президент и как живут люди в России. Ни того, ни другого я не знал. Мы привозим в эмиграцию Россию своего времени и для нас она застывает, как на фотоснимке. Жизнь в России идёт дальше, но этого мы уже не видим, лишь вспоминая о том, как было при нашем отъезде. Вдыхая воздух Вильнюса, я был погружён в местную жизнь и этим уже мало отличался от литовцев, хотя им казалось наоборот.

Каспарас был настоящим литовским патриотом. Он возмущался тем, что Беларусь построила атомную станцию и в случае аварии нам всем непоздоровится. И что россияне путают литовцев с латышами, всех называя фашистами. "Передайте своим, что мы не фашисты, – сказал он, когда я садился за руль. – Мы уважаем и ваш язык, и культуру". И я подумал, что "свои" для меня уже давно здесь, как и для него. Но этого ему не доказать. С русского языка я перешёл на литовский.

– Сколько вы здесь живёте? – заинтересованно взглянул Каспарас.

– Пять лет.

Его лицо слегка вытянулось:

– Наверное, учили литовский язык раньше?

– Никогда. В первый же день купил разговорник и стал запоминать фразы.

– Разве можно так выучить за пять лет? У вас, наверное, есть в Вильнюсе родственники?

– Нет и не было.

– А зачем вам литовский язык? В Вильнюсе по-русски говорят многие.

– Ваш язык уникален и прекрасен.

– Кем вы здесь работаете?

Эти вопросы я слышал уже десятки раз, если не сотни. В Литве они считаются приличными. Теперь Каспарас смотрел на меня с некоторым напряжением, которое, впрочем, старался скрывать. В его сознании уже рисовался страшный агент, выучивший литовский язык в подвалах Кремля и засланный сюда со спецзаданием. Так здесь про меня думали многие, ведь я со своим литовским не укладывался ни в один из привычных шаблонов. А то, что людям непонятно, всегда пугает.

Плавно нажимая педали, я тронулся с места и поймал непривычное свободное чувство: я управлял и был главным! Я пыхтел, вглядываясь в столбики автодрома и боясь не вовремя повернуть руль. Каспарас же, отдавая короткие указания, вновь пустился в рассуждения о политике: "при советской оккупации мой дед сидел. А Россия теперь оккупацию не признаёт".