Страница 9 из 11
А потом пологим спуском бежали к морю и полчаса изнывали от жары в ожидании купания.
Это называлось «остыть». Мы играли, изжариваясь на камнях, а потом вдруг начиналось время купания, и длилось он так долго, как нам хотелось, до синих ногтей и губ, до сведенных ног и неуемной дрожи.
Вдруг бабушка решала, что мы должны по утрам слушать гимн Советского Союза, стоя, с торжественными лицами. Как это сочеталось с тем, что она была дочкой священника, которого когда-то расстреляли коммунисты, я не знаю. Да и вряд ли тогда нас с Васенькой занимали эти психологические изыски и исторические подробности. Мы слушали гимн и старались не захихикать, чтобы бабушка не устроила нам словесную пытку.
Иногда вдруг случались и хорошие неожиданности. Так как вставал я рано, часов в пять утра, бабушка начала с вечера оставлять мне деньги и молочный бидон. И я утром бежал к бочке на колесах, в которой привозили молоко. Раннее свежее утро в Крыму. Деревья шелковицы, кусты с густой изумрудной листвой и мягкое утреннее солнце повсюду. Догадывался ли я раньше, каким желанным бывает одиночество, какими необходимыми могут стать полчаса тишины и рассвета…
Так же «вдруг» бабушка решила, что пора нам рассказать о ее Боге.
До этого я кое-что слышал о христианстве. То есть я был типичным ребенком из интеллигентной семьи, и мне, конечно, рассказывали о Христе. Это была обычная для того времени и среды трактовка. Христос представал в ней эдаким добрым мужчиной, которого уничтожили за веру. А уж был ли он Богом или святым, решать тебе самому. Срочного ответа этот вопрос не требовал, насущные проблемы были куда серьезнее, и я пока отложил его…
Приняв решение просвещать нас с Васенькой в этом вопросе, бабушка открыла для нас своего Бога. Ее Бог был совсем другим. Он был грозен, могуч и беспощаден. В ее рассказах грозный Господь только и занимался тем, что карал. Делал Он это изощренно. Сокрушал зубы грешников, мстил их детям до седьмого колена, убивал, рушил города. Он создавал все условия, чтобы мы почувствовали холод и жар ада. Каждому, кто отступал от Его закона, Он готовил такое суровое наказание, какое, по словам бабушки, мы и представить себе не могли. В описании всяких мук, уготованных злым людям, бабушка доходила до поэзии. Я чувствовал, как бабушка радуется, что Бог так могуч и что Он – ее союзник. Я представлял, как Он появляется за ее спиной и всякому, кто как-нибудь согрешил против бабушки, сокрушает челюсти. В ее рассказах звучала радость удовлетворения. Бог мщения был повсюду. Он видел, чем занимаются мальчики по ночам, держа руки под одеялом, Он знал, кто и как грешит в ту самую минуту, секунду даже, как только грех приходил нам на ум. Знал и терпел. Пока терпел. Но чаша весов с нашими грехами становится все тяжелее, и поэтому нам лучше остановиться, пока Бог не покарал нас, и лучше она, бабушка Аглая, покарает нас, чем терпеливый Бог.
Я так хорошо осознал, почувствовал свое ничтожество пред лицом Бога и бабушки, что жизнь моя, и до того несколько нервная, стала еще более тревожной от постоянного осознания вины перед ними двоими. Перед Ним на небе – и перед ней на земле. И чем больше я чувствовал себя виноватым, тем чаще мне хотелось держать руки под одеялом. Я не понимал, почему это плохо. Пока бабушка не объяснила, что именно эта дурная привычка тянет за собой другие.
– Другие! – Она поднимала палец вверх, чтобы дать понять, что эти самые «другие» не просто какие-нибудь, а «Другие» с большой буквы Д. – Те самые, которые и ведут грешников в ад, и причиняют людям, особенно женщинам, много горя! Женщина – сосуд слабый! – добавляла бабушка.
И оставляла нас с Васенькой размышлять, чем наши занятия перед сном могут причинить горе женщинам и почему эти самые женщины не люди, а слабые сосуды. Вечерами я клялся себе, что больше не обижу слабых и заставлю себя держать руки поверх одеяла. Но над моей кроватью внутри книжной полки стояла книга. Она была раскрыта на иллюстрации. Это была Ундина. Печальная девушка с удивительными глазами и прекрасными плещущимися вокруг нее волосами. И мне было страшно. Страх смешивался с другим сладостным чувством. Она была возбуждающе прекрасной и сердитой одновременно. Мне очень нравилась та девушка с гравюры. Она не казалась мне слабым сосудом. Думаю, она была опасна не меньше бабушки. Но куда более привлекательна. Так хорошо было бы сидеть рядом с ней на дне морском. Держаться за руки. И возможно, целоваться. Даже с языком…
Я был безвольным, никчемным грешником, не владеющим собой и ожидающим кары. Мысль признаться в своих мечтаниях бабушке и получить наказание от нее все чаще приходила мне в голову. Бабушка будет орать, но к этому-то я привык, и это куда лучше, чем то, что со мной может сделать по закону ее Бога.
Бога милостивого, помогающего, жалеющего и протягивающего руку страждущему, настоящего Бога, я не знал. Зато хорошо узнал бабушкиного. И с ним познал два чувства, всего лишь два. Одно – удушающие чувство вины, а другое – сладость греха. И чем больше было одно, тем сильнее становилось другое.
Могло ли быть что-то хуже?
О да!
Оказалось, и в бабушке достаточно могущества, чтобы победить грех в зародыше. Она отчитала Васеньку так, что у него клацали зубы от страха.
– Знаешь, что бывает с теми, кто соблазнит одного из малых сих? – Она указала Васеньке на меня. – Лучше бы вам самим камень к шее привязать и броситься куда там хотите!
И Васенька ощутил себя главным виновником того, что я погружаюсь в пучину греха. И понял, что это может закончиться для него плохо. Она же отослала его спать на балкон, а меня положила рядом с собой на диван. Теперь уж было не до всяких вольностей и рассматривания гравюр. Спать рядом с бабушкой было страшно.
Более всего я боялся того, что бабушка раздавит меня. Она ворочалась во сне, а я был худеньким и небольшого роста. Если вдруг она навалилась бы на меня, я бы просто задохнулся во сне, задавленный ее огромным животом и грудями.
Я плохо спал, но сумел благодаря бабушке победить смертный грех. Камень пока моей шее не грозил. Васеньке, видимо, тоже. Бабушка была терпелива. И челюстей не крушила.
А вскоре я стал рыцарем и уже не так боялся бабушку.
Конечно, я не собирался следовать сумасшедшим советам выдуманной Ундины. Это было отвратительно, подло и немыслимо! Я мальчик из интеллигентной семьи, я не мог намеренно оскорбить женщину. Тем более бабушку. Ведь до того лета само понятие «бабушка» было одним из главных понятий, означающих добро. Честность, Верность, Доброта, Родина, Бабушка.
А тут вдруг – возьми и обоссы. Как эта жуткая, невозможная мысль вкралась в мою голову? Я никогда, никогда не поступлю так.
Я отгонял от себя эти мысли, как отгоняют назойливую, кусачую мошкару. Я дрался с этой мыслью, как дерется школьник, «маменькин сынок» в запотевших очках, закрыв глаза и беспорядочно размахивая кулачками. И бранил себя и наконец одержал, кажется, победу. Сказал вслух, так что даже Васенька обернулся:
– Никогда этого не сделаю. Никогда.
– Чего ты не сделаешь? – заинтересовался Васенька.
В ответ я соврал. И Васенька поверил.
А я поверил данному себе обещанию. И успокоился.
Но уже ночью во сне я его нарушил. Мне казалось, вот, минуту назад, я еще не спал. Думал о завтрашней поездке на море, о том, сумею ли я на кладбище найти больше патронов, чем Васенька, и сколько их нужно, чтобы…
А потом я проснулся от бабушкиного крика.
– Что такое? – кричала она. – Что? Это? Такое?!
Она вскочила с дивана, таки придавив меня всем своим весом, перевалилась и включила свет. Откинула покрывало. И нависла надо мною. Я посмотрел на себя и простыню, на которой мы с бабушкой спали. На моей стороне была огромная лужа. Я подумал: «Интересно, как в человеке может быть столько жидкости, я ведь не пил перед сном. Только чашку чая. Или две».
Но пора было решиться и посмотреть на бабушку. И я повернул к ней голову. Ее глаза сверкали. Руки были разведены в стороны, как у памятника на площади Гагарина в Москве, кулаки сжаты. Но главным было то, что пятно моей мочи было и на ее ночнушке. Внушительное темное пятно.