Страница 10 из 11
Бабушка принялась орать, даже страшнее, чем обычно. Она орала отрывисто и бессмысленно, как всегда. Единственное, что я понял, – завтра меня на море не возьмут. С одним Васенькой она тоже не поедет, и пусть он судит меня за всю ту пакость, которую я проделал. Она остановилась и ждала моих оправданий, чтобы после опять накинуться на меня. Но я не оправдывался, хотя оправдания у меня были. Я мог бы, должен был бы запищать, что я это сделал не нарочно, что это случилось во сне, со мной такое и раньше бывало, я не хотел… но я не запищал.
Вместе этого я поднялся и без стеснения стал стягивать с себя мокрые вещи – майку и трусы. Одна совершенно удивительная и приятная мысль вдруг ожила во мне и заполнила, кажется, каждую клетку моего тела.
«Я обоссал бабушку! – думал я. – Я не сделал подлость, мерзость, гадость. Я избежал всего этого. Остался невиновным перед собой. Не осквернил все эти прекрасные понятия – такие как Честность, Верность, Доброта, Родина. Но при этом обоссал бабушку».
Я уже получил жесткое наказание. Завтра и, может быть, послезавтра я буду изнывать в этой маленькой квартирке, а Васенька станет упрекать и дразнить меня в наказание за испорченный день. Но я не боялся. Я был несоизмеримо сильнее, чем он. Я стоял голый перед бабушкой и братом, я пропах собственной мочой, но я был счастлив. Я был уверен в себе. Я знал, что если ничего не случится, я и завтра обоссусь в постели у бабушки. Потому что я уже не был маленьким и жалким Андрюшей.
Я был рыцарем Ордена Мочи.
Да, наверное, я и сам не подозревал, что наступил новый этап жизни с бабушкой. Засыпая, я все еще боялся, что окажусь под ней, раздавленный. Просыпался среди ночи от ее криков, потому что опять надул целое море. Днем, обруганный и наказанный, я все больше погружался в разговоры с милой Ундиной, которая в основном, конечно, выслушивала меня, но иногда давала совершенно нелогичные, невообразимые и неприемлемые советы.
То вдруг она предлагала уйти в степь и потеряться, а потом найтись, то сделать вид, что у меня болит голова и я получил солнечный удар, упасть в обморок прямо в автобусе, пожаловаться на больной живот и блевануть на бабушкину «святую» скатерть, скинуть любимый бабушкин кактус с балкона…
– Ты сделаешь это совершенно случайно. Быть может, даже поранишь себя иголками. Если ты поранишь себя иголками, то никто не скажет, что ты сделал нарочно.
– Но ведь если я сброшу кактус, он же погибнет? – Мне нравилось это бабушкино растение. Оно было как наша жизнь, всегда неожиданное. Я постоянно задевал его, кололся, вскрикивал. Но потом он вдруг зацветал, и мы с бабушкой радовались нежно-розовым цветам.
– Он упадет с балкона. А что будет дальше, ты не увидишь.
После таких разговоров я пребывал в долгих размышлениях. С одной стороны, убийство кактуса, а перед этим истязание себя иголками было жестокостью и глупостью. Но ведь ночные фонтанчики рыцарей Ордена Мочи подействовали уже на пятые сутки. Бабушка переложила меня на пол, ровно под книжную полку с иллюстрацией Ундины. Где я успешно вернулся к прежним упражнениям и излечился от энуреза, в котором меня обвиняли.
Я не стал уничтожать кактус, не стал блевать на скатерть, не стал делать ничего из того, что предлагала Ундина. Я понимал, что она – нереальная. Но с другой стороны, что было реального в моей жизни с бабушкой? Что было твердого и прочного, чтобы опереться и сказать: вот это реальность?
Ничего. Поэтому Ундина лукаво посматривала на меня перед сном, сидя напротив моей лежанки. Хотя думал об этом постоянно. Видя, что я не слушаю ее советов, Ундина переставала со мной разговаривать. Но являлась постоянно и иногда так глядела на меня своими печальными глазами, что я молча лил слезы.
Чаще всего я осознавал, что Ундина – плод моего воображения. Что это иллюстрация к бабушкиной немецкой книге. Милая призрачная тень с прекрасными золотистыми волосами. Она шла со мной вместе до моря. Выныривала из глубины, когда я купался. Смешила и строила рожи, стоя позади бабушки, когда та начинала на меня орать.
– Бесподобно! – каркнула бабушка, когда поняла, что на меня перестали действовать ее методы. – Бесподобно! Весь ушел в себя.
Ну что же, так оно и было. Я весь ушел в себя и наслаждался тем, что со мной ничего нельзя сделать. Конечно, репрессии последовали. Теперь, раз я, по словам бабушки, «не сформировал навыки приличного поведения и общения», то лишался возможности смотреть фильмы по вечерам. Вечером меня укладывали спать, а бабушка с Васенькой садились перед телевизором так, чтобы я не мог увидеть экран. Ну что ж. В моем распоряжении была иллюстрация – Ундина. А в скором времени и она сама посетила меня. Нет! Мы с ней не делали ничего такого. Даже не целовались с языком, нет. Но каждый вечер, пока бабушка с Васенькой наслаждались детективом, Ундина приходила, ложилась рядом со мной (не близко, на расстоянии) и брала меня за руку. В первый раз когда это произошло, я испугался.
Я лежал в темноте, только из-за спин бабушки и Васеньки мерцал голубой свет телевизора. Раздавались неестественные голоса телевизионных актеров: «Да, но рация все же молчит!», «Интересно, что это значит?», «Если он попал в контрразведку, кто и зачем дал объявление в газете?»
И вдруг эти искусственные звуки начали стихать. Их постепенно вытеснил сначала едва слышимый, а потом все более явственный шелест волн. А еще через мгновение мне показалось, будто я слышу шлепанье босых ног по воде. Шаги. И они направлялись ко мне.
Я одновременно боялся и ждал. Собственно, и вся жизнь моя жизнь этим летом состояла из этих двух чувств – страха и ожидания.
Это была Ундина. Я не видел ее, но чувствовал запах моря и начинающих гнить водорослей. А потом ее холодная, мокрая рука дотронулась до моей ладони. Я обхватил ее, как будто все время ждал, что это должно произойти – и вот, произошло. Она лежала где-то недалеко от меня. Я чувствовал это, как чувствовал и то, что она хочет, чтобы я повернулся. Повернулся вопреки присутствию Васеньки и бабушки, вопреки злому бабушкиному богу, вопреки собственному разуму, который кричал сначала о том, что я просто схожу с ума и этого всего не может быть, а потом просто умолял не поворачиваться, потому что это опасно.
Я не повернулся, но долго держал ее холодную руку, шевеля иногда пальцами, проверяя, точно ли это она, моя Ундина? Я боялся – и испытывал восторг. Где-то в глубине души я знал, что если не сегодня, то завтра ночью я точно к ней повернусь. Плевать на ее Хульдебранда. Я буду полной грудью вдыхать запах гниющих водорослей, держать ее ледяные руки в своих и глядеть в ее глаза. До бесконечности. Да хоть до смерти. Но не сегодня. А когда-нибудь. Когда-нибудь.
Бабушка все орала на нас с Васенькой. Все пыталась – уже больше по привычке – унижать меня. Но теперь почему-то ничего из ее приемов не действовало. То ли я просто привык и научился существовать в постоянном ужасе, среди криков и придирок, то ли странное мое воображение породило монстра, способного сопротивляться бабушке, то ли это все моя Ундина, которая теперь всегда будет со мною рядом, бесконечно, до самой смерти.
А бабушка орала, потому что Васенька в своей обыкновенной неловкости разбил люстру. Это был копеечный пыльный плафон. Такой обыкновенный матовый цилиндр, собиравший на себя пыль и едва пропускавший свет. Васенька, играя в казаков (мы только что посмотрели фильм «Тихий Дон»), поставил стул прямо под этот плафон и стал размахивать железной линейкой, которая ему заменяла шашку. Ну и одним движением избавил нашу комнатушку от этой пыльной стекляшки.
Один из осколков порезал ему руку возле плеча. И на коже рядом с рукавом майки выступила кровь. Мы стояли ошеломленные. Бабушка должна была вот-вот вернуться из магазина.
– Слушай, – запричитал Васенька, – давай уберем осколки, выкинем их и ничего ей не скажем? Пожалуйста, не говори ей! Она же, я даже не знаю, что она может сделать!