Приглашение

— Я один из тех, кто организовал гонки Тэгги, надеясь зазвать тебя назад в Чендлер. Это я попросил отца написать тебе после смерти Чарли и пригласить тебя для обслуживания полетов нашей семьи. Я анонимно давал деньги для шести аэрошоу для тебя и Чарли, когда узнал, что Чарли пропил твои сбережения. И твой самоотверженный подвиг по спасению жертв пожара описал президенту мой дядя.

— Ты?.. — растерянно прошептала она.

— Да, я. Я любил тебя всегда. Всегда. Без колебаний. Когда ты взглянула на самолет и поняла, что полеты — это то, чем ты будешь заниматься, я знал, что мы должны быть вместе. Я встречался всего с несколькими женщинами. А в постели не был ни с одной, потому что чувствовал бы предающим тебя. Я ждал тебя, а пока ждал, заботился о тебе, как только мог, изо всех сил. — Внезапно он выпрямился и посмотрел на нее. — И вот сейчас… ты…

От того, как он выговорил «ты», по ее коже побежали мурашки.

— Я в тебе ошибся. Думал — в тебе есть стержень. Ты смогла уехать с мужчиной вдвое старше, взбудоражив целый город; ты научилась летать на самолете лучше, чем любой ныне живущий мужчина, и ты можешь смеяться при мысли, что мужчина тебе равен. Ты качалась на ветках деревьев, когда другие девочки боялись замочить волосы. Ты могла делать в жизни все, что хотела. Ты жила так, как ты хотела, не считаясь, что подумает остальной мир. Но когда пришло время любить, ты трусишь. Ты готова отбросить меня только потому, что в наших водительских правах сказано — мы разного возраста.

Она попыталась защитить себя, но он не дал сказать ей и слова.

— Не пытайся зря лгать мне или себе. Единственное, что между нами стоит — это твое нелепое убеждение, что мы не должны быть вместе из-за нашего возраста. Ты не дала себе возможности ближе познакомиться со мной. Боялась со мной разговаривать из страха, что обнаружишь — у меня есть голова на плечах, голова мужчины. Я больше не мальчик, а ты никогда не была взрослой. Я родился взрослым мужчиной, а ты, Джеки — ребенком, и всегда им останешься. Никогда не повзрослеешь, или, по крайней мере, никогда не состаришься. Ты знаешь, почему я тебя так сильно люблю?

— Нет, — прошептала она.

— Потому, что ты продлеваешь мою молодость. Неважно, сколько тебе лет, в тебе всегда свежесть детского восприятия. Ты представления не имеешь, как работает ум других людей. Мы, ординарные, думаем о закладных и болях в спине, а ты нет. Никогда не думала и не будешь. Если ты хочешь летать на самолете, ты это делаешь. Для тебя никогда не имело значения, что о тебе скажут другие. Ревность к Чарли меня сжирала. Он мгновенно оценил тебя, почувствовал, что надо ухватиться за тебя. Ты благодарна ему, но он всегда знал — ему нужно стоять на коленях и целовать землю, по которой ты ходишь. Он был уверен, что ты всегда позаботишься и развеселишь его. — Вильям усмехнулся. — Перед вашим отъездом Чарли взъерошил мне волосы и сказал: «Будь удачливей, малыш, в следующий раз». Тогда ты была наградой ему…

Презрительная насмешка исказила красивое лицо Вильяма, а то, как он смерил ее взглядом, смутило даже его самого.

— Да, ты была наградой. Я никогда не думал, что это случится, но ты состарилась, Джеки. Ты сделалась старухой.

Он постоял перед ней минуту, как будто ожидая чего-то. Может быть, он ожидал, что она обовьет его руками и скажет, что она не состарилась, а доказательство тому — ее желание жить с мужчиной на десять лет ее моложе. Но она не сделала этого. Как раз это она и не смогла сделать. Неважно, что он говорил: когда она глядела на него, она видела малыша Вилли Монтгомери, и до тех пор, пока этот образ в ее сознании, она не сможет думать о нем иначе, чем как о ребенке.

После долгой минуты молчания он сказал:

— Ладно, Джеки, ты выиграла. Или мы оба проиграли? Я пакуюсь и уезжаю отсюда немедленно.

Она не шевельнулась, и он ушел. Одна ее часть грустила, другая освободилась. Теперь больше не было неопределенности, не было страдания. Не будет больше слежки за его сильным молодым телом, передвигающимся по дому, не надо бессонно лежать и вслушиваться в звуки.

Когда она пошла от дома, ей хотелось идти и идти — часы и мили. Она не хотела видеть его отъезда. И оттягивала, насколько могла, возвращение в пустой дом.

Она не плакала и могла бы глядеть под ноги, но по разным причинам не стала этого делать. Может, ее голова была чересчур забита, может… Только вдруг Джеки сообразила, что перед ней уже нет твердой земли — она оказалась на краю скалистого арройо[1], заваленного мусором всех поколений жителей. Обычно ловкая, она попыталась задержаться на краю, но попала ногой на обвалившийся камень и скатилась вниз.

Она приземлилась в середину груды ржавого металла, когда-то бывшей «фордом». Пораженная, она тряхнула головой, соображая, не сломала ли чего. Нет, все цело — все в порядке, облегченно вздохнула и улыбнулась. Все еще улыбаясь, она провела рукой по лбу и почувствовала что-то горячее и густое — кровь. Она увидела, что ею залита вся рука, разглядела порез на ладони правой руки. Вокруг нее всюду были острые края покрытого ржавчиной металла — она порезалась об один из таких кусков. Мгновенно пронеслась мысль о столбняке.

— Джеки!

Она даже не удивилась, услышав голос Вильяма, звавшего ее с некоторой тревогой. В детстве у него была способность чувствовать, когда ей нужна помощь. Не имело значения, где она была — он всегда ее находил.

— Здесь! — закричала она, но голос был не похож на крик: звучал слабо и беспомощно, как будто она сделалась тенью самой себя. Но Вильям ее услышал и скоро появился на краю арройо — намного выше ее головы — и посмотрел вниз.

Она не представляла, как он выглядит, пока не разглядела лицо Вильяма. Оно сделалось бледным. Оглядев себя, она увидела, что вся в крови: блузка, брюки, наверняка и лицо тоже. Казалось, кровь на руке никогда не остановится: бесконечная струйка красной крови бежала и бежала по ладони.

Буквально на секунду Джеки закрыла глаза, но этого оказалось достаточно, чтобы Вильям уже был на дне арройо. Она слышала, как он спускается — камни падали так, будто он был очень далеко от нее. В дремоте она улыбалась и удивлялась тому, что с пути Вильяма камни сдвигаются сами по себе.

— Джеки, — позвал он, — проснись. Ты меня слышишь? Проснись.

— Я не сплю, — отвечала она, не чувствуя себя в собственном теле. — Мы этим уже занимались раньше, — сказала она, улыбаясь, — собираешься спасти меня еще раз?

— Да-да, малыш. Держись крепче, и я тебя вынесу отсюда.

Она засмеялась, когда он сказал «малыш». Обычно так ее звал Чарли. Да, в самом деле, многие мужчины тоже называли ее так время от времени. Она слышала Вильяма, двигающегося около нее, потом звук разрываемой материи, она раскрыла глаза — на широкой голой груди Вильяма играли мускулы. Кожа была чистой и гладкой — без единого волоска — и выглядела мягкой и теплой.

— Слушай меня, Джеки, — сказал он. — Ты потеряла много крови, и кажется, у тебя начинается шок. Я хочу, чтобы ты сосредоточилась и делала, что я скажу. Поняла?

Она кивнула, слабо улыбаясь, но встревожилась, когда он быстро завязал жгут вокруг ее запястья, используя полоски от рубашки. Появилась сильная боль.

— Больно? — спросил он.

— Да, — ответила она с наигранной храбростью.

— Хорошо. Боль тебе не даст заснуть. Сейчас вытащу тебя отсюда, а дома доктор наложит швы на рану.

— Ничего мне не нужно… На самом деле это просто сильная царапина… Достаточно обработать порез йодом.

— Трусиха, — сказал он, взвалив ее на плечо и начиная взбираться вверх.

Джеки подумала, что все ее тело шириной с его одно плечо. Она начала уже выходить из первоначального шока — рука заныла сильнее.

— Если твой отец тебя прогонит, ты сможешь работать, спасая женщин, попавших в беду. Конечно, это тяжело отразится на твоем гардеробе. Вильям, я ужасно тяжелая? — Она говорила из кокетства, надеясь, что он ответит, что она прямо-таки пушинка.

1

Ручей в каменистом овраге (исп.).