Страница 23 из 27
— Ох, нет-нет, — промямлила Ху Тао, упав лицом в ладони. — Пусть господин Сяо подскажет, как быть. Он ведь всё знает наперёд, так пусть..
— Моя госпожа, не избегайте лёгкого пути. Сяо могуществен, но в люди выйти он не сможет после своего побега, да и Моракс брата к вам близко не подпустит после всего случившегося.
— Лёгкий путь для меня самый унизительный, самый неправильный!
— С вашими сёстрами делают неправильные и унизительные вещи каждый день, но они продолжают молиться. Это не приносит результата, но как только происходит что-то хорошее, они благодарят именно Властелина.
— Если хорошее не происходит, значит, ещё не пришло время.
— Оно и не придёт. Уже завтра мы вернёмся в обитель, госпожа, и вас будет грызть совесть за то, что вы ничего не сделали. Вы будете мучиться от мысли, что ваших родных истязают. Вы не сможете забыть вашу подругу в темнице с ребёнком под сердцем. Они оба не выживут, они умрут страшной смертью, Кэ Цин замёрзнет на улице, Сян Лин сломают и вырвут из страниц жизни, Синь Янь получит огромную травму и уйдёт от отца, это лишь меньшее, что я могу сказать про жительниц этого монастыря. А Нин Гуан… — Гань Юй улыбнулась, попытавшись скрыть неприязнь к этой персоне, отчего лицо дворянки исказила ужасная гримаса. — Будет творить бесчинства до самой смерти, после которой не будет искупления и наказания.
Ху Тао встала со стула, его ножки громко прошлись по полу, оставив еле заметные следы. Девушка плакала молча, позволяя слезам свободно капать на стол, пока губы были поджаты и подрагивали, как осиновый лист. Монахиня не могла объяснить это странное чувство, словно она оказалась в детстве, и мама, когда была ещё жива, объясняла, как устроен этот мир, что хорошо, что плохо. Гань Юй чем-то напоминала покойную матушку, была такая же добрая, в меру строгая, всегда мудрая и справедливая, но всё же оставалась другой, чужой для сердца Ху Тао. Восхищаться ей — одно, сблизиться, стать подругами — совершенно иное. У монахини не осталось аргументов, и она попросила оставить её в одиночестве, пойти вздремнуть, набраться сил. Гань Юй изумилась, не понимая, для чего ей отдых, но потом радостно вскочила, прокручивая в голове мысль: «Молодая госпожа будет молиться!» Со всеми почестями, полагающимися при прощании, дворянка скрылась, оставив в воздухе после себя лёгкий аромат корицы.
Ху Тао прошла в молитвенный зал, собираясь осуществить задуманное, сумасшедшее деяние, настоящее Богохульство, из-за которого ей предстояло гореть в аду. Но даже после всех грехов прошлой жизни, девушка имела возможность быть в этом мире, ощущать его и менять — не это ли чудо и божественная благодарность за всё то, что монахиня сделала для Властелина своего? С трудом заставив себя перешагнуть порожек, поклониться тусклому силуэту статуи Бога, Ху Тао подошла к каменному изваянию. Отчего-то лик Властелина казался не столь пугающим, сколько памятным; с детства девушка каждый день приходила к нему, молилась, перед сном тоже приходила к нему попросить уберечь её от невзгод. Но в этот раз молодая госпожа выдохнула, села на колени и повернулась к Властелину спиной.
Кожей монахиня ощутила гневный жар, который мог быть просто её воображением, однако Ху Тао уверила себя весьма легко: её Бог разочарован этим жестом.
Оказавшись наедине со своими мыслями и страхами, девушка поняла, что даже не знала, как молиться неизвестному Богу, которого она окрестила Дьяволом. К Властелину она всегда находила нужные слова, они лились из неё, как что-то естественное и тёплое.
«А ведь, когда я молилась тому алтарю, я обращалась к своему Властелину, и Дьявол услышал меня,» — подумала Ху Тао и осеклась; вдруг её мысли господин сейчас мог услышать и отвернуться, когда жена так нуждалась в помощи будущего мужа.
— Если бы я имела крылья, я бы унесла с собой всех-всех, кто мне дорог, я бы скрасила их кошмары чем-то хорошим, я бы много чего сделала. Вновь оказавшись в монастыре, я поняла, как многое упустила, от меня явно ждали больше и теперь мне остаётся покаяться в грехах своих, и молиться, — Ху Тао сглотнула, вглядываясь в темноту. Она была беспросветна, яркие факелы не могли развеять её, поэтому легко кое-кто с горящими золотыми глазами мог спрятаться от посторонних глаз. Гость изредка моргал, вслушиваясь в каждое слово монахини, но ничего не говорил. — Помоги мне. Подай знак, хоть один. Я совсем не знаю, как мне быть и как исправить этот кошмар, как самой от него проснуться.
По залу пробежался тёплый ветерок, глаза в полумраке пропали, унеслись вместе с дуновением, пощекотали языки пламени и исчезли где-то в щели стены. Ху Тао вгляделась в танцующие тени огня на потолке. Решение пришло само самой, но девушка совсем не обрадовалась собственным мыслям, они напугали её, заставили прикрыть рот. Краснеющий на глазах огонь соблазнял, восхищал, от него невозможно было оторваться.
— Я сожгу свою душу в этом грехе.
========== Прощальная песнь ==========
Синь Янь жила без родителей с самого детства. Времена в приюте, похожем на Богом забытую конюшню, вспоминались девушкой с улыбкой, можно сказать, что именно в мусоре и нищете она познала истинную любовь. Приют находился в здании гильдии строителей, окна смежно выходили в трапезный зал рабочих, которые раз в месяц устраивали пышные пиры. Девушка помнила, как, изголодавшись, прошмыгнула сквозь смотрительниц и забежала на кухню, чтобы своровать из мусорки подгоревшую котлету. Синь Янь и забыла, когда в последний раз ела мясо, да ещё и так много; если оно появлялось в приюте, его делили между тридцатью ртами на крохотные кусочки, размером с нос. Проглотив почти разом, малышка думала идти, но попалась на глаза — тогда ещё обычному строителю — Му Шэну. Вид худощавой девочки с подгоревшей котлетой во рту испугал мужчину, он так расчувствовался, что предложил смотрительницам приюта поужинать сегодня с ними, под предлогом, что у них слишком много еды и будет плохо, если она пропадёт.
У Синь Янь наконец-то появилась семья; она часто менялась, но отец у девочки оставался неизменным. Её с Му Шэном свели долгие годы, полные тепла и заботы, он с уважением относился к её желанию говорить на своём языке и с удовольствием подучивал его ради дочери. В гильдии, ставшей для чужестранки новым домом, она могла говорить со многими открыто, например, с жёнами и детьми строителей. Многие знали язык соседних земель и даже могли рассказать Синь Янь о месте, где она родилась. Мужи же недолюбливали падчерицу их нового бригадира, считали, что женщина должна оставаться женщиной, а именно — ниже и слабее. Смуглолицая не выказывала усталости, была услужливой и исполнительной, Му Шэн нередко ставил дочь в пример, что невероятно злило и задевало хрупкое мужское эго.
Мир был не без добрых людей, Синь Янь в большинстве своём любили и уважали, закрывали глаза даже на то, что зачастую она говорила на чужом языке и не воспринимала речь, которую слышала с самого детства. Му Шэн называл дочь талисманом их команды, и эта роль ей была безумно приятна. Яна многого хотела добиться, многим хотела помочь, потому что в детстве испытала чувство невероятного счастья, когда к теплу и заботе прибавился достаток. И она поняла, против кого должна была бороться до самой смерти: с теми подонками, которые забирают у человека то, что его по праву.
Синь Янь узнала об этом монастыре всё со слов Янь Фэй, но отцу не осмелилась рассказать. Му Шэн желал не влезать в чужие конфликты, побыстрее закончить работу и уехать домой, многие из команды начали скучать по жёнам, детям, по родной кровати, хоть послушницы и пытались сохранить для них жар очага, этого всё же не хватало. Смерть Ху Тао выбила многих из колеи, работа встала на долгие недели, а сердце Му Шэна было преисполнено скорбью, поддерживать и руководить командой ему было тяжко. Чтобы не быть нахлебниками, строители вызвались помогать монахиням в работе, в том числе и Синь Янь. Нин Гуан была бы не Нин Гуан, если бы не поручила сиротке, к которой пропал интерес, грязную работу.