Т.Н.

Так что Лёша сразу же намотал сопли воспоминаний на кулак полученного осознания, и стал, разматывая их как страховочную нить Ариадны, спускаться в колодец своей высшей сущности:

«А я со своею изящной графиней

Скитаюсь бездомный, безмолвный, бездонный,

Как танец в пучине. Пучине причин.

И ключом партитуры

Я правлю запавшую клавишу «дула»,

Настроив рояли души.»

Нас трое в рояле души. И это его так расстроило, так что он решил сегодня не ограничиваться, не расстраиваться, а залез в душистый рояль. Но вскоре ему стало душно. И что бы избежать очередного рас-тройства, он принялся себя натурально четвертовать. Потомучка новорожденный Пластилиновый мальчик пропотомучал: руки (Лёша) – ноги (Банан) – голова (Фил) – нет концепции ядра, только эго, как дыра. И предвложился в то, что Лёша всё спускает Банану с рук за их у него отсутствием в унитаз желания, засевшему в интеллектуалете Фила для коррекции команд из эгоцентра, осуществляющего засев ячеек памяти сухим продуктом творческого акта по степени их усвояемости. Чтобы Банан удобрял им свою внутреннюю речь, перегнивая в своих размышлениях. Постепенно становясь Филом.

И вместо предсмертной записки он начертал «Infernal love»:

«Вначале было Слово. И Слово было убого. Убогим был и «бог», пока тьма не объяла его.

Иконопись былого: пластика страстей. Кривая логики теряет свою кривизну, выстраиваясь параллельно последней вымирающей извилине.

Поршень бытия дает энергию для внутреннего сгорания. За счет сжатия тебя в камере проблемы.

Я, конечно же, сгорал и внешне. Но это было до того, как я перепрофилировал себя в автомат по переработке и утилизации воспоминаний. И только стая липких мыслей парит над стекловатой событийности и увлекает за собой – в живописуемое плоскогорье меня-возможного. Что зря: я есть ружье, которое утратило свой инстинкт. Кто, гуманист? Это работник ГУМа. Из сферы обслуживания. Я – лишь остаточная поза. Видимости невидимого. Того, что вне. И как бы над: эксцентрика ногтей, царапающих полировку пустоты (что позволяла сгорать в себе метеоритикам потрясностей и звездкам грёз), куда воткнул я ось себя-грядущего!

Движенье – это жизнь. Цель жизни – продвиженье. Итог движенью – тленье. Давайте ж погнием:

Плиты плоских мыслей, пережив землетрясение отвергнутой любви, провалились в закрома души и, прищемив инакомыслие о ней, завалили вход меня к себе. Я обезрулил и, со все ещё наивно раскатанным парусом нижней губы, был выброшен на мель сознания. Губу скатал и кинул в чемодан: до лучших дней. Сижу на чемодане чувств и в слепокруженьи карусели мыслей впадаю в транс зависания меж двух реальных, в чем-то, плоскостей: себя-возможного и невозможного-настоящего. Она! В душе ехидничают колики тоски. Но это злая игра, игра с собственным одиночеством. «В дурака» – меня: сдавая карты событий играл с ней, а выиграло – оно.

Как заводной, бью себя по башке фактом: Жизнь полна импровизации!

И экранизации тоже:

В разрезе глаза мелькают клубки силиконовых эмоций. Анализ людей на ложь даёт удивительнейшие результаты! Непредвзятость меня-былого поражает. Но она… Она… Она!.. Она!!. Она!!!

– Тихо! Встать! Суд идет. В кино моих иллюзий.

Навязчивая мысль – это бумеранг, танцующий в мозгу под вкрадчивую музыку ностальгии (в данном разрезе моего сердца). И чем сильнее ты отбрасываешь свою любовь, пытаясь сбежать от неё хоть на край земли, тем охотнее она вонзается тебе в затылок.

Честности ради, она – неизбежный итог, фокус любых моих раздумий об окружающей реальности. Вывод: Она – фокус. Который со мной произошел. И она исчезла.

Поползновения символизма:

«Мелодия любви, вдруг, оборвалась в тишине.

Но это – о телесном.

И вот сижу и жду, пока она окончится во мне.

И это даже интересно.

Со стороны, конечно».

С точки зрения психолога: Джонсон, для меня, есть совокупность ряда произвольных внушений, в результате некоей трансформации реальности превратившихся в ряд непроизвольных самовнушений.

Нет сильнее искушенья,

чем игра в самовнушенья.

Вывод: Она, для меня, галлюциноген.

«Зимней вишнею она

В моей душе останется.

Но только кончилась зима,

Как вишенки растаяли».

Да! Да! Да! Мерзлота мерзости сковала разум. И мне приходится ломом мысли выдалбливать в нём извилины. Чтобы просто снова начать жить в мире, который я так дико ненавижу и люблю.

Ведь комфорт – аксиома существования!»

В конце концов, усмехнулся он, никто не стоит того, чтобы я покончил с собой из-за предрассудков. Ибо они – лишь следствия моих привязанностей. О которых мое подсознание от имени Лёши, используя Джонсон как ненаглядный пример, и пытается мне сообщить на языке образов. То есть – в прочувствованном виде, на языке подсознания. Раз уж оно оказалось умнее меня из-за того, что я, оказывается, веду бессознательный образ жизни. Причем, по определению. Отрыгивающийся в виде воспоминаний. И как корову, заставляющий меня моей бессознательностью снова и снова усваивать этот материал, этот запасник моей иллюзорности. Пока он не превратиться в мрамор – осознанность, из которого я, в конце концов, смогу высечь свою индивидуальность. Отсекая от себя всё лишнее.

Ведь привязанность – это ноумен воспоминания о том, куда мы вкладывали свою сердечную энергию. Так сказать, фиксированное сердечное излучение. Призванное напоминать нам (своими выходками) о том, что ранее оказывало на нас столь сильное впечатление. Таким образом, привязанность, как указатель на источник положительных ощущений, есть вектор нашей активности, образующий посредством той или иной привязанности стереотип поведения. А раз уж у меня есть желание покончить с собой, то это есть следствие воздействия на мою падкую до всего красивенького психику, эту наивную прилипалу, шаблона поведения несчастных до безумия (само-) влюбленных.

Я понимаю, усмехнулся он своему подсознанию, отдыхающему в имении Лёши, что любовь для тебя – всё, ибо это для тебя пока что самое положительное впечатление, но неужели твои впечатления носят столь шаблонный характер? Что нового ты можешь тогда создать? Что ты тогда за Художник? Может, ты простой обыватель? А весь твой апломб художника – лишь маска? Которую тебе, как и наивному Дэзу, лишь нравиться иногда надевать. Дабы кичиться своей очевидной в глазах других неординарностью? В то время как сам ты – раб своих привязанностей. Если твоё мышление столь стереотипно, то у кого тогда возникнет желание тебя читать? И тем более – читать после твоей смерти? То есть – по-читать?

Ведь если сознание – это способность предвидеть последствия проявления тех или иных привязанностей при твоем бессознательном участии, а сознательность – способность, предвидя, не допустить действительных проявлений привязанностей, не дать им даже и шанса нас захватить, то осознанность – готовность в любой момент прекратить проявления привязанности через наши действия. Какой бы «полезной» ни казалась нашему воображению (подхлестнутому им и этим ослепленному) его работа. Воображение – предатель, (по слепоте своей) завлекающий нас в сети привязанностей, только и наслаждающийся своим захватывающим дух (в тиски новизны) феерически праздничным месивом впечатлений. И осознанность – меч, рассекающий эти сети. А поскольку общество, завлекая сердечное излучение нашего восприятия в сети стереотипов поведения, программирует желания, то и – узы, связывающие нас с обществом!

То есть осознанность – глаза сердца, одним своим присутствием (света) заставляющие его раскаиваться, узрев серпантин своих голововскружительных заблуждений – эти «американские горки» души – со стороны. Привязанность – эхо, посредством которого в нас откликается наше прошлое, пытаясь завязать диалог с твоей неврастенией. Твое прошлое – один из вымыслов, который (в силу твоей наивности) лучше всего сохранился в твоей памяти. И не нужно превращать свое настоящее в попытку убедить себя в реальности этих домыслов. В попытку – действительно (в новых действиях) – их домыслить. Это как сон, просыпаясь от которого ты ещё некоторое время думаешь о том, как нужно было дальше тебе поступить. Пока не проснешься окончательно. И не вспомнишь Кто ты и где ты. Вместо этого. Прошлое – это грязь, прилипшая к твоим подошвам. Тем более, – усмехнулся он, втаптывая Лёшу в эту самую грязь, – если твоя мечта не реализовалась, то она и образовалась в результате твоих заблуждений. Твоей переоценки своих возможностей её реализовать. И вспоминать о Ней –значит продолжать себя обманывать. Что, мол, когда я стану большим и сильным, я раз-вернусь к ней, и… Но часто ли наступает это завётное там? Джонсон – для тебя (как, собственно, и Белка) – лишь незабываемый упрек в твоем ничтожестве. Которое единственное, что может реально тебя волновать. И пока ты не станешь сильнее, ты приговорён самой судьбой – твоим бессознательным – о ней вспоминать. А ты, вместо того чтобы наращивать свой потенциал, который единственно и может превратить меня из болота (обывателя) в реку – истинного джентльмена, трусливо пытаешься сбежать с Её урока. Своими наивными попытками относиться к своему телу как к отдельному от тебя живому существу. Забывая, что без тебя и твоего лоцманского контроля оно мертво – жадно чавкающая под ногами своих недо-поступков грязь! Не дающая пробиться на свет свободному сердечному излучению скрытого внутри тебя Ангела. Вынуждая постоянно себя обманывать. Хуже того, зная, что урод видит в других уродов, пытаясь своей оценкой ещё больше их изуродовать чтобы через это хоть как-то (и ещё как!) возвыситься, заставляешь себя – своим нежеланием прилагать хоть какие-то усилия – себя уродовать. Коверкая самооправданиями свои же собственные глаза! И через это начинаешь видеть не мир во всей его очарованной странности, а скопище подавленных страстей и их жадные выплески через произведения искусства. Превращая последнее – в единственную отдушину. Заставляя себя от души ему придаваться. Хотя и знаешь, что трудности только закаляют и обостряют восприятие.