Т.Н.

– Я просто не мог упустить шанс так просто и легко подзаработать пару нашивок на китель своего имиджа. Тем более, зная уже ту самую историю между этой бабой и твоим отцом. И предугадывая вероятную реакцию твоей матери. Я просто оживил в ней ту самую ревность. Поэтому-то я тебе тогда и говорил, когда ты ластился к Джонсон, что ты неправильно себя ведёшь и только расслабляешь её. Но ты думал тогда, что ты самый умный и не стал меня даже слушать. И посмотри, чего ты добился? Никогда никому не признавайся в том, что ты её любишь! Если не хочешь её потерять. Ведь она тут же начинает вытирать об тебя ноги. И пилить мозги. А не бегать перед тобой на цырлах, как передо мной – твоя мать. Всячески пытаясь мне угодить. И если и бурчать на меня, то только в общении с тобой или ещё с кем-то. И то – втихаря и закрыв дверь на кухню. И тогда, когда тебе было лет шестнадцать, кажется, и ты пытался заступиться за свою мать, так что мы чуть ни подрались, но ты вовремя убежал, я всего лишь вправлял ей мозги на место. И ни за что не позволил бы себе её ударить! Хотя и делал вид, что всё к этому и идет. Но только для того, чтобы она понимала всю важность ситуации, которую мы тогда разбирали. И со мной соглашалась. А иначе! – с усмешкой погрозил он кулаком. – И теперь ты снова купился на мою игру! – усмехнулся он.

– Мне просто стало жалко тогда свою мать, – признался Лёша. – Потому что я видел тогда только её реакцию. И захотел защитить. Ведь я тогда уже года два качался, а потом около полу года ходил на тхэквондо. Поэтому-то когда ты подошел на ударную дистанцию, я даже не вставая с дивана сразу же ударил тебя ногой в челюсть и подскочил. А когда ты не успокоился, именно это и помогало мне тогда автоматически отбивать твои удары. Но я просто не хотел тебя тогда бить. Чтобы не разрушать семью. Ведь ты потерял бы свой авторитет и стал бы потом отыгрываться на матери. А когда ты вернулся на кухню и, думая что ты меня победил, начал снова ей угрожать, я тут же захотел за неё заступиться. Но уже отметелить тебя по-настоящему! Я встал и крикнул тебе: «Ты что, так ничего и не понял!?» Помнишь? Но мама крикнула, когда ты снова дернулся в мою сторону, вытаращив свои пьяные глаза: «Беги, сынок!» И я, сам не знаю почему, убежал.

– Ты просто привык во всем её слушаться, – усмехнулся отчим. – И действовал как биоробот. Пойми, я всего лишь выполняю директивы моего отца. Это работало при взаимодействии моего отца с моей матерью. Работало с женой того офицера. И не менее эффективно срабатывает и с твоей матерью.

– «Чем меньше женщину мы любим?» – усмехнулся Лёша, цитируя строку из «Евгений Онегин» Пушкина, которого он уже перечитал.

– «Тем больше нравимся мы ей!» – закончил за него с улыбкой отчим. – Вот видишь, даже поэт это понимал. Это опыт поколений, – усмехнулся он. – И пора бы уже и тебе этому научиться.

– «Вчера приходило Гестапо и очень ругалось, – вспомнил он вслух слова Хапера. – Но ругалось не потому, что оно Гестапо, а потому что ругань, сама по себе, это тоже вид общения». Но я не хочу жить в таком мире, – со вздохом признался Лёша. – Где «Око за око. И зуб за зуб».7

Ведь у Лёши был ярко выраженный психотип «Рубахи-парня», то есть он привык всегда действовать в открытую. Искренне считая любые манипуляции в отношениях совершенно неприемлемыми. И просто не понимал уже, как ему и дальше двигаться в этот паучий мир.

– Придётся! Иначе тебе никогда не стать одним из патриархов. А и дальше так и будешь мамсиком. Рано или поздно ты и сам всё это поймешь. Но, боюсь, будет уже слишком поздно, – усмехнулся отчим. – Ты будешь уже старый, нищий и никому не нужный.

– С бородой и в рясе? – мечтательно произнёс он.

– Поэтому пора уже вырасти и играть, как взрослые.

– Либо бросить уже эти «взрослые игры» и навсегда уйти от мира, – вздохнул Лёша.

– Так что выкинь из головы эти производные «матриархата», найди себе нормальную бабу и – дерзай!

И Лёша вспомнил, как лет в десять они на «Чезэте» отчима часа полтора или даже два от его поселка для Школьников ехали в сторону какой-то большой деревни, где жили ни то Пельмени, ни то Вареники, «на лиманы», как восхищенно сказал ему отчим, рыбачить. Но оказались почему-то на каналах мелиорации прямо посреди полей, куда выпускали карасей, чтобы каналы не зарастали тиной. И когда он уже устал гонять по этой канал-изации рыбок, то подобрал с земли какую-то доску, чтобы присесть на биваке. Но под ней неожиданно оказалась свернувшаяся спиралью гадюка. И он в ужасе отбросил доску и убежал. С тех пор присаживаясь лишь на корточки. И долго ещё дома за столом удивлялся тому, как долго они кружили по полям и весям, двигаясь обратно, сворачивая то туда, то сюда, то почему-то поворачивали обратно и снова: туда-сюда. И он даже решил было, что они никогда оттуда уже не выберутся. На что отчим гордо ответил, отставив вилку: я если побываю где угодно хотя бы один раз, то уже ни за что дорогу не забываю! И он смотрел тогда на широкий высокий лоб отчима и почти прощал ему то, как тот ещё пару лет назад, желая доказать Лёше, что ни его медведь Топтыгин, ни его собака Тотошка не являются одушевлёнными существами. И периодически хватал то одного, то другого их них за уши. С наглой ухмылкой циника уверяя Лёшу в том, что: «Им совсем не больно! Ведь они же не настоящие!» И звонко щёлкал одного из них по чёрному пластмассовому носу. Лишь заставляя восьмилетнего Лёшу истерить и плакать. И кричать, что: «Они живы, живы!» Как и любой человек, который для тебя живее всех живых, пока ты его любишь. И тут же умирает для тебя, как только он тебя предаёт. И этим навсегда обрывает связующую вас серебристую нить любви. Подобно тому, как и он сам, пусть – по глупости, оборвал связывающую их с Джонсон нить. Конечно же, будь он тогда лет на десять старше, Лёша, как и в армии, просто запустил бы в лицо отчима табуреткой. Пусть и маленькой. Которой он нечаянно разбил в тринадцать лет хрустальную люстру. В шутку замахнувшись ею на мать, когда та в последний раз попыталась, по привычке, избить его ремнём. Испугавшись и сам тому, насколько он стал высоким. И – свою мать. Но – тогда? Он просто подбегал к отчиму и пытался хоть как-то допрыгнуть до мягкой игрушки в его руке, которую тот с радостным криком подымал ещё выше и получал за это кулачком по животу. И тут же начинал на Лёшу гневно кричать. А затем и пытаться «выписать» ему ремня. Начиная поиски «лекарства», которое Лёша уже давно запрятал под диван. За попытку отобрать и защитить свои любимые игрушки! С которыми он всегда спал на своём раскладном кресле в углу их коммуналки, положив справа и слева от себя, чтобы не стукаться во сне головой о его деревянные ручки. Лишь ещё больше потешаясь над наивной верой Лёши в одухотворение материальных предметов и прочий акмеизм. Не понимая как, вообще, можно любить игрушки? Да точно также, как и ты любил свой «Чэзэт»! Чехословацкий вариант «Явы». С самодельным высоким рулём. Которым ты так гордился! Красноречиво убеждая Лёшу своими насмешками в том, что он не только полный идиот по сравнению с его родным отцом, которому придя из рейса и обнаружив у них дома тупого к чувствам деревенщину, пришлось их покинуть, но ещё и – конченный урод! После этого так навсегда и оставшись для него «дядей». Несмотря на все попытки матери уговорить Лёшу называть его «отцом». Лишь заставляя, с годами, всё глубже убеждаться в том, что у него, как и у Иисуса, есть только один отец – небесный.

Что и заставило Того точно также отречься от своего отчима. И после неудачной попытки его женить, навсегда уйти от них. В религию.

Лёша и теперь был всё также очень и очень расстроен. Не меньше Его. Ведь сценарий всегда был один и тот же. Из века в век. Но нравы были уже совсем не те. А потому решение этого вопроса уже не могло быть принято так же просто и плоско. Как мы привыкли наблюдать это за собой в двумерной социальной реальности, разбивающей нашу натуру на: я-для-себя и я-для-других. И просто не мог уже уйти в двумерную плоскость веры.

7

Ветхий завет.