Т.Н.

А когда через пару дней, когда они вышли подышать весенним воздухом, заливаясь на печальный манер луны, Т.Н. совершенно искренне и очень трогательно поведала Лёше ещё и о том, как она долго-долго плакала в свою подушку, буквально давясь по ночам слезами, чтобы этого никто в бараке не услышал, и никого из подруг не хотела даже видеть, когда через полтора года отсидки ей, так и не удалось выйти раньше срока по условно-досрочному освобождению вслед за Т.К., снова и снова вспоминая о том, как её, как и пол года назад, снова «зарубили» на комиссии эти жестокие тётки, и она прямо перед ними тут же разрыдалась, упав на колени, всё ещё умоляя их её простить…

Лёша лишь усмехнулся ей в лицо:

– Да какая тебе условка? – и ударил по уху. Матом! Как в пионерлагере – подушкой.

Чем поверг её в глубокий внутренний шок. Резко став для неё плохим. А она для себя – хоро-о-шей.

– Сухой чурбан! – лишь ответила она, резко насупившись. Навсегда отбросив его от сердца!

Почти на сутки. Ну и… пару дней после этого даже не пыталась с ним заигрывать. Ни то что – спать. Куда ж без этого. Не могла же она позволить так себя оскорбить? Даже – ему!

Т.Н. так и не поняла, кем она снова явилась в жизнь Банана.

Она явилась на крик отчаяния и разочарования в жизни.

Ибо Лёша спросил, нет, вопрошал Джонсон, когда они в снегопад решили посидеть на качелях во дворе её дома и, с бутылкой в руках перед тем как идти к соседям, обо всём поговорить:

– Ведь мы никогда теперь не расстанемся? Обещай! Что бы ни случилось! Что бы ты обо мне ни подумала. Даже – случайно.

И Джонсон ответила:

– Ну, конечно же нет, глупенький. Теперь я с тобой навсегда!

И она… Она солгала. В глаза.

Глаза в глаза.

Ей просто не хотелось ему отказывать. Да и не могла она. Таков сценарий всех взаимоотношений влюбленных в начальный период.

Тем более, что он откровенно добавил тогда:

– Потому что иначе… Я уже просто не смогу без тебя жить!

Ведь он тогда ещё охотно верил людям.

Так как Лёша, точно так же как и они, наивно верил в произносимые всеми вокруг слова. Недопонимая их конкретного смысла. Что слово «всегда», например, есть ни что иное как неопределенный период длительности с установкой на непрерывность. То есть то, что в любой момент может неожиданно, вдруг, прерваться и исчезнуть практически без следа. Если изменится установка. Как, например, – её установка на брак с ним. Изменив его реальность до неузнаваемости! Перекрутив его, как кусок социального мяса, через мясорубку последовавших вслед за этим событий.

Видимо, ей понравилось быть Мечтой. Да, соблазн велик. И, как типичная Ева, Джонсон повелась, вкусилась в плод мечты и… Родила Т.Н.

О чем та впоследствии постепенно догадалась. И потихоньку, день за днем, стала выжигать свою любовь к Банану, как сводят татуировку. Кислотой страданий.

Не понимая того, что Банан в глубине души всегда оставался панком. Слушая песни Егора Летова. Помогавшем ему адаптироваться к грубости и неказистости современных обитателей его социального мира. Так сказать, слететь на землю.

Где оказия с Джонсон явилась ему лишь наглядной иллюстрацией о тщете потуг в сферу бренных благ. И красоте иллюзий по этой части.

И он, как поборник прекрасного, Лёша, с удовольствием поиграл в счастье. И как только стал Бананом, был изгнан из этого «рая», и вернулся к потреблению мяса.

Чему его новое (хорошо забытое) мясо было только радо!

Очевидно, в задачу высших сил вовсе не входило сделать его счастливым. Семьянином.

Как и в задачу низших. Которые хотели, отлучив его от Джонсон, заставить его думать, что он сделал что-то неправильно, не то. Не так. И попытался всё исправить, включив мозги. И найдя себе для этого другую натурщицу. Точнее – подопытного. Справедливо полагая уже, что на таких антисоциальных элементах, как Т.Н. и Т.К., вполне допустимо проводить любые социальные опыты. Тем более, что в конце их совместной с Т.Н. сказки Банан, действительно хотел сделать и её и себя по-настоящему счастливыми. По-настоящему. То есть – опытным путем. А не тупо мечтая об этом, заводя семью, как и все обыватели.

На самом же деле выйдя из одной кабинки в «чёртовом колесе» сансары и тут же войдя в следующую. И Т.Д. и т.п. Как делают все. По нисходящей. Пытаясь снова подняться, проникнув в зону её «объективной искренности»*, вверх, замирая от восторга. И любуясь вокруг на такие вдруг уже необычайные с этой «высоты» окрестности.

Как он делал это ещё в детстве. Когда реальное «Чёртово колесо», установленное на вершине одного из столь многочисленных в их городке холмов ещё работало в «Парке отдыха». Спускающегося всевозможными качелями и детскими площадками по пологой низине этого холма.

Не понимая ещё, что все девушки, по сути, одинаковы. Как и качели. И лишь пытаются вскружить тебе голову. И в этом опьянении от гормонального восторга заставить немного по-другому смотреть на мир. И чем чаще ты с ними зависаешь, мысленно поджимая ноги, как бы отрывая себя от земли, тем быстрее проходит восторг от взаимодействия. Пока ты окончательно к этому не привыкнешь. И уже даже с Королевами лишь продолжаешь устало шлепать босыми ступнями по земле-матушке. Едва касаясь реальности!

А не использовать разрыв сурового полотна его души на кресте внезапно отвергнутой любви для того, чтобы заставить Лёшу и вовсе отказаться от мира и продолжить трансформацию. Которая самопроизвольно в нём запустилась от любви к Джонсон. И лишь продолжилась – после их разрыва.

Но он не понимал, о чём это они, эти высшие, о которых он мало ещё что знал. А поэтому и предпочёл метнуться из одной крайности – в другую. Чему другая была только рада. Распахнуть свои объятия.

Никак не понимавшему, что его Сказка вовсе не о том. И не о той. И не об этой. А о той, что всегда была внутри него, являясь истинной причиной сказочности его восприятия. Что его изящная графиня, о которой пытался донести ему ещё Н. Гумилев16, «та, чьи взоры непреклонны», его Изольда – Изо льда, всегда была в нём самом. В храме. Его божественного тела. Отражение которой он и пытался отыскать в глазах других, наивно ища её повсюду вовне. Как и герой стихотворения этого великого поэта. Так и не сумевший понять, что она всегда уже была у него внутри, его женская сущность: Анима. Которой он и должен был хранить верность, по замыслу поэта. После того, как до него самого это наконец-то дошло и строго вышло к нам навстречу с немым укором каждому через его божественные строки. Что проявляется в людях, когда им выдают женское тело (робу). Томясь в мужском теле, как цыпленок внутри яйца. Нетерпеливо недоумевая: когда же он уже даст ей расправить свои гигантские крылья?

Он ощущал внутри себя эти слабые шевеления женской сущности, но за отсутствием компетентной информации по этому вопросу (эзотерики, наивно считая её запутанными выдумками праздного ума, подобно всем непосвященным заблудившись в их сложном лабиринте), трактовал их в духе Юнга: как бессознательную жажду обрести семью. Ну или хотя бы – девушку. Ошибочно воспринимая эти проявления сверхсознательного как отголоски инстинкта размножения – бессознательного. Ведь он наивно полагал тогда, что человек – это лишь мыслящий кусок мяса, как научил его Декарт. И наивно пытался расширить его возможности, превращая себя с Т.Н. в универсальную машину страсти – Банана.

Ну а то, что на луне сидели какие-то чудаки, как и то, что именно в полнолуние архидемоны – хозяева земли – усиливали какое-то деструктивное излучение, дабы людям была дана возможность отдыхать от своей рациональности, на некоторое время впадая в лёгкое неистовство, контролируемое безумие и иллюзорность, что отражалось ещё с древнейших времён как противостояние культа Аполлона и его антипода Дионисия, так об этом уже давным-давно и без затей ему поведал ещё Булгаков в своем «Мастер и Маргарите», описав весьма скромный образ жизни будущего человечества в негативном ключе для большей привлекательности таких наивно-демонических, деструктивных, по сути своей, созданий, как все населяющие данную планету, называвших себя людьми. И он часто замечал на себе это излучение. И улыбался, поминая архидемонов, которые пытались этим скомпрометировать чудаков с луны, не чудным словом. Что отчасти находил даже полезным для тренировок – тренажёром для закалки духа.

16

«Он поклялся в строгом храме…»