Еврейская сага

– Конечно, превосходная идея. «Мавр сделал своё дело, мавр может уйти», – выпалил Илья известную фразу из драмы Шиллера.

Они поднялись и направились к выходу их школы, на ходу прощаясь с одноклассниками.

3

На город опустился тёплый летний вечер, клёны и тополя величественно вздымали в тёмное звёздное небо пахнущие свежей листвой кроны, а птицы отчётливо переговаривались на своём непонятном людям языке. Дворами они вышли на Мытную, где им стали попадаться выпускники из других школ. Редкие фонари вырывали из мрака обрывки тротуара, а льющийся из окон свет падал на ветки деревьев и заросшие травой и кустарником палисадники.

– Ты очень хорошо играешь, Илюша, – сказала Яна. – Я раньше слышала это произведение. Это Бетховен?

– Да, «К Элизе». Я играл для тебя, – признался он.

Она молча пожала ему руку, а потом одним порывом повернулась к нему и взглянула на него. Он обнял её и впервые поцеловал в губы. Они шли позади и никто из друзей и их подруг этого не видел.

– Ты самая лучшая, Яна. Все другие девушки – несмышлёные дети по сравнению с тобой.

Миновав Октябрьскую площадь, они пересекли Садовое кольцо, пошли по широкой улице Димитрова, где уже сносились старые приземистые дома, построенные ещё до революции, и возводились новые типовые многоэтажки.

– Мне отец рассказывал недавно, что в этом районе, раньше он назывался Якиманка, жило много евреев – ремесленников, приказчиков, торговцев и других, – заговорил Ромка. – Его управление строит здесь сейчас. И вот однажды он перед разрушением старого квартала прогулялся там и увидел на дверях коробочки. Я не знаю, как они называются. Отец сказал, что евреи их ставили для защиты жилища от злых духов.

– Да, Ромка, ничего мы не знаем о наших предках, – подключился к разговору Илюша. – Теперь мы все советские люди.

– Такие коробочки называются мезузами, – вдруг произнесла Яна. – В них кладётся кусочек пергамента, на котором каллиграфическим почерком записаны отрывки из молитвы «Слушай, Израиль». И этот футляр крепится на правом косяке двери или ворот. Верующие евреи так обозначали свои дома и квартиры.

– Яна, а откуда ты это знаешь? – спросил Санька.

– Посидел бы в отказе, как мы, узнал бы тоже, – съязвила она.

– А мне очень интересно, – сказала Наташа. – Что это за народ такой, который гнали, уничтожали и преследовали всю жизнь?

– Я не ожидал, что ты такая! – восхитился Санька.

– Какая? – скрывая обиду, спросила она. – Ты думаешь, все русские – антисемиты?

– Я так не думаю. Никто из нас так не думает, – пробормотал Санька.

– Мой дед профессор филологии. У него друг детства еврей, тоже профессор, историк. Когда вся семья на его день рождения собирается у него дома, он с Вениамином обо всём говорят. Тогда я и узнала о Холокосте и об Израиле, – сказала Наташа.

Они шли молча под впечатлением разговора, так неожиданно коснувшегося их сердец. Потом свернули на Большую Полянку и возле старинного двухэтажного особняка перешли дорогу. Перед ними раскрылась панорама широкой улицы Серафимовича, пересекающей растянувшийся между Водоотводным каналом и рекой Москвой остров Балчуг. Тёмная вода под Малым Каменным мостом играла бликами редких фонарей вдоль набережной и отсветами ещё не погасших окон большого дома напротив Болотной площади. Слева по другую сторону моста отблескивал жестяным куполом кинотеатр Ударник, за которым высилась громада Дома правительства.

– Ты знаешь, это самый большой в Европе дом, отец говорил, – сказал Ромка.

Он шёл, держа Катю за руку. Его лицо светилось от гордости и охватившего его восторга свободы: теперь ему больше не нужно скрывать ни перед кем своих чувств к шагающей в ногу с ним девушке.

– Да, он огромный, – подтвердила Катя. – Я в прошлом году читала повесть Юрия Трифонова «Дом на набережной». Он тоже здесь жил. Теперь его так и называют. В нём и происходят почти все события.

– Ты мне дашь почитать? – попросил Ромка.

– Я спрошу у подруги, это журнал её родителей. Он такой потёртый. Видно, побывал во многих руках. Ему лет шесть. Повесть вышла и подняла такой скандал, что главного редактора сняли. Но, как говорится, слово не воробей, вылетит – не поймаешь.

– Спасибо, Катя, – сказал он и, положив руку ей на плечи, прижал её к себе. – А ещё отец рассказывал, что в этом доме двадцать пять подъездов: двадцать четыре для жильцов, а один заняли энкавэдэшники. Оттуда они подслушивали, вели слежку. Там, наверное, и допрашивали в служебных квартирах. Строили дом несколько лет в конце двадцатых годов. Причём архитектор Иофан работал над проектом с главой ОГПУ Ягодой, который обсуждал с ним все вопросы. Оба евреи, между прочим.

– «Гений и злодейство», оказывается, могут быть и вместе, – заметила Катя.

– Ты умница. А сегодня в этом платье ещё и неотразимая, – осмелел Ромка. – Между прочим, мы с тобой ещё не целовались.

Он остановился и повернулся к ней. Она улыбнулась и потянулась к нему губами, и Ромка почувствовал аромат молодого девичьего тела. Он обхватил её двумя руками и поцеловал.

– Такая прелесть! Был бы постарше, женился бы.

– Дорогой, я подожду, пока ты повзрослеешь, – засмеялась Катя.

Ребята прошли по улице вдоль серой громады Дома и остановились у ограды Большого Каменного моста. Внизу величаво текла река. По ней как раз в это время проплывал светящийся огнями окон и светом палубы прогулочный катер, на котором находилось множество одетых в костюмы и вечерние платья молодых людей. Звучала музыка, Муслин Магомаев исполнял «Надежду», завораживая пением всё обозримое пространство вокруг. С той стороны реки на обширном холме сиял белизной Большой Кремлёвский дворец, к которому справа прилепились, проблёскивая золотыми куполами Благовещенский и Архангельский собор. Справа от него возле Боровицкой башни виднелось затенённое деревьями здание Оружейной палаты. И всё это было окружено, словно коралловым ожерельем, крепостными стенами, сложенными из красного кирпича, в узлах которых возвышались башни с шатровыми крышами.

– Великолепно, правда? – произнесла Катя. – Я всегда только проезжала здесь на троллейбусе. Впервые стою здесь и смотрю на эту красоту.

– С этого холма и началась Москва, а потом и вся Россия, – поддержал её Санька.

– Не уверен, что вся Россия. Рядом было уже тогда много других городов. А Русь пошла всё-таки с Киева, – заметил Илья.

– Да и строили-то Кремль итальянские зодчие, – подключился к разговору Ромка.

– Мальчики, я же не об истории говорю, – не сдавалась Катя. – Как там, в пьесе Горького на дне? «Испортил песню…».

– А Катенька права, – сказала Наташа. – Как у Пушкина, «град на острове стоит». Между прочим, он и был раньше островом, вокруг протекали речки, а где их не было, вырыли каналы.

– Я дальше не пойду, меня папа попросил вернуться домой пораньше. Общественный транспорт скоро прекратит работу, – произнесла Яна. – А вы, конечно, оставайтесь. Мы прекрасно провели время.

– Я тебя провожу, – вызвался Илюша. – Друзья, мы вас покидаем.

– Пожалуй, пора и нам развернуться. На Красной площади мы бывали не один раз, в Александровском саду, на Манежной, на Горького тоже. Девочки, а вы что думаете? – спросил Санька.

– Я бы выпила что-нибудь в кафе или баре, – задумчиво проговорила Катя. – Но, пожалуй, все эти заведения или переполнены, или закрыты. Мы договоримся и обязательно встретимся. Давайте-ка двигаться домой.

– Катя, ты голова. Мы вас, девочки, проводим, – подвёл черту Ромка.

Рядом с ними остановился, опершись на чугунное ограждение моста, крупный мужчина в светлой парусиновой одежде. В правой руке дымилась сигарета, которую он время от времени подносил ко рту, и тогда конец её вспыхивал оранжевым огнём, освещая его морщинистое лицо. Весь его облик был настолько неординарен, что ребята не могли не обратить на него внимания. Он курил и изредка посматривал на них, степенно поворачивая к ним голову с седыми прибранными, как у Хемингуэя, волосами.