Записки наемника

Я оглох, перед глазами плавают оранжевые круги. Я ничего не слышу и ничего не чувствую. Мне все безразлично. Вижу перед собой размахивающего руками Андрия Зеренковича, Федора Чегодаева, который тащит рюкзак со снаряженными гранатами, и смеющегося Марко Даиджича. Вот уж весельчак! Я все понимаю, что мне показывают руками – пора уходить, но не понимаю, почему молодой Даиджич смеется. Меня тянут за одежду, волокут за шиворот, я упираюсь, пытаясь вернуться и забрать свою снайперскую винтовку. Ее нигде нет. Наконец, звон в ушах уменьшается, я немного начинаю слышать и различать голоса и тогда вижу в руках Даиджича мое оружие. Винтовочный ствол согнут взрывом снаряда в дугу. Меня ведут за руку в глубь леса. Я контужен, у меня болит порезанная нога, мою винтовку разбил снаряд.

Мы попадаем на позицию минометчиков. Сербы забрасывают мины в ствол миномета и затыкают уши. Мины с гулким шлепаньем уходят вверх и летят к мосту, накрывая разбитый и без того боснийский пост. Я ушей не затыкаю. Я все равно почти ничего не слышу. Огонь корректирует Зеренкович, который на свой страх и риск остался под артиллерийским обстрелом. Мы охраняем минометную позицию, но недолго. Из-за деревьев показывается Андрий Зеренкович и устало машет рукой.

– Все! – кричит он мне в ухо. – Все разворотили. Но от города идут два бронетранспортера и целая толпа боснийцев. Уходим…

Он берет ручную гранату, вырывает чеку, бросает гранату в ствол миномета и кидается за бруствер. Звонкий и резкий взрыв. Оружие уничтожено. Мы уходим.

На прежних позициях бродят две прикормленные собаки. Даиджич стреляет по одной и та сразу же подыхает. Другая, словно обезумев, уносится прочь, оглядываясь и оскаливая зубы.

– Не хочу, чтобы достались боснийцам. – И он пускает очередь по убегающему псу.

Странная логика!

Пуля попадает собаке в позвоночник, но она продолжает ползти на передних лапах. Я выхватываю автомат из рук Даиджича и одиночным выстрелом приканчиваю животное.

Мы спускаемся с возвышенности в лог. За перелеском находится наше обиталище – постоялый двор. Девушки в последнее время за отсутствием работы весело проводят время, благо, что окрестное население покидает в погребах ракию, которую ни унести с собой, ни выпить.

Во внутреннем дворе нет никого. Двери некоторых комнат настежь раскрыты… На галерее на скрипящих досках валяется женская одежда. Что случилось? Потом мы видим неподвижно лежащее тело одной из девушек. Кто это? Недобрые предчувствия заполняют сердце. Мы ускоряем шаг, на ходу срывая с плеч оружие.

Ужасная картина предстает перед нашими глазами. Посреди дворика лежит убитая девушка. Бедра ее бесстыдно оголены. На деревянной галерее лежит еще один труп. Это тело полной румынки. Кофта и нижняя сорочка сорваны с нее, а на белоснежных грудях вырезаны кровоточащие слова или знаки, которые из-за загустевшей крови нельзя разобрать.

Я мчусь к двери своей комнаты. Дверь болтается на одной петле. В комнате пусто. Где Светлана? Что с ней?

Некоторое время спустя мы находим в кустарнике дрожащую от холода и страха Надинку – девушку из Македонии, которая с четырнадцати лет пошла на панель и в семнадцать со своими едва огрубелыми сосками грудей очутилась здесь, в Боснии, наслушавшись россказней о щедрых солдатах ооновских формирований. Заикаясь, глотая слезы, она рассказывает, что среди бела дня на постоялый двор пришел Джанко. Он привел с собой черного человека в маске. Джанко сразу убил румынку, а потом изнасиловал и лишил жизни Марийку, подругу Надинки.

– Что делал черный человек? – спрашивает Зеренкович. Андрия сам уже почернел от гнева, горя и бессилия.

– Это был сам Джелалия! – причитает Надинка. Слезы льются между детских, не совсем развитых грудей, оставляя мокрую дорожку. – Это был Джелалия, так Джанко говорил! Я боюсь боснийцев, они говорили, что придут еще и убьют всех сербов!

– Где русская? – кричу я, как кричат все глухие. – Где Светлана?

– Русскую увел Джелалия! – отвечает Надинка.

Мы поднимаем ее с земли, отряхиваем и вытираем от грязи, даем глотнуть ракии. Надинка успокаивается, но продолжает изредка всхлипывать.

Кроме нас, некому в этом мире похоронить девушек. У меня весьма мрачное настроение. Мне даже не хочется напиться.

Надо уходить. Собирать пожитки и уходить в глубь сербской территории, обустраиваться на новом месте.

Где же Светлана? Если ее взяли в качестве заложницы, то мне придется освобождать ее. Как это тяжело, я уже испытал на примере с Федором Чегодаевым.

Чегодаев тоже мрачен, но он хлещет ракию и глаза его становятся красными, как у бегемота, а речь бессвязной.

Часа два, выставив охрану, мы долбим каменистую землю. Сооружаем из разных обрезков что-то вроде гробов. В могиле ставим один гроб на другой. Другую могилу рыть недосуг.

…Мы уходим прямо в ночь, ведя за собой Надинку, которая оправилась от потрясения и теперь безудержно хохочет. Ракия помогла ей в этом. Наверное, очень сильно. Зеренкович ведет нас.

…Он и привел нас в маленькое местечко, располагающееся недалеко от бывших наших позиций. За холмами открылась широкая, погруженная в мрак долина, среди которой возвышались несколько зданий. У нас небольшой запас провианта, почти нет боеприпасов, но есть большое желание убивать.

Мы устраиваемся на ночлег в некогда прекрасном жилом здании, узком и высоком каменном строении в пять этажей. Оно стоит у отвесной стремнины, с боков его окружают сливовые сады, а позади находится двор. Только фасад дома остается открытым и гордо смотрит на луга, которые летом зеленели по крутым склонам вышеградской долины. Несколько месяцев назад боснийцы обстреливали эту долину из пушек и подожгли крышу дома. Жильцы тогда покинули свой дом и с тех пор никогда не возвращались. Дождь и ветры начали разрушать его камень за камнем; из щелей в закопченных стенах пробивается трава и даже успели вырасти маленькие деревца.

В этом доме и засели теперь мы: все снайперы и два минометчика с позиций. Нам бы только переночевать. Двери внизу мы завалили обломками руин и бревнами. Окна в доме были пробиты высоко над землей и только с двух сторон. Из этих окон мы можем видеть каждого, кто бы ни появился на лугах перед местечком.

Ночь прошла спокойно, но утром с десяток боснийцев окружили дом. Мы проспали рассвет и возможность уйти незамеченными. Началась вялая перестрелка. Видимо, боснийцы считали штурм дома делом пустячным или ненужным вовсе. Но проходили часы, а они не давали нам уйти и не уходили сами. Правда, нам не удавалось наладить регулярной связи по рации со свободными от контроля боснийцев землями, но мы утешали себя тем, что боснийцы побоятся сунуться сюда, не зная, сколько нас. Мы так ловко перебегали от окна к окну и так метко и неожиданно стреляли, что порой создавалось впечатление, что в доме не шесть человек, а целый взвод осажденных. Или больше.

…За сутки нам удается ранить или убить до пяти человек. Боснийцы прячутся за сливовыми деревьями, за выступами скал, или укрываются за сплетенными из ветвей заслонами. И тут мы узнали, что в этом доме родился Зеренкович, а нападавшие боснийцы знают его, поскольку они его бывшие соседи. Боснийцы заприметили Зеренковича, узнали его, подходили к дому и уговаривали Андрия сдаться. Они то обещали отпустить его целым и невредимым, а то вдруг начинали рассказывать, будто уже схватили его жену и детей и грозились прирезать их, если он тотчас не сдастся. Зеренкович или молчал, или отвечал на все это бранью. Марко Даиджич целый день поет. Свистит во всю мочь, заложив в рот пальцы и тоже ругает боснийцев. В общем, шумит за троих. Он тоже родился в этой долине, это его родина, и он здесь чувствует себя превосходно и вовсю флиртует с дрожащей от страха Надинкой.

Кое-кто из боснийцев подходит поближе, только ради того, чтобы выкрикнуть ругательства. Но из дома отвечают еще крепче. Некоторых боснийцев Андрия узнавал по голосу.

– Это ты, Стоян, падаль поганая? А Стоян ему в ответ:

– Долго задумал сражаться, Андрия, придется кал свой есть. Надоест.