Страница 69 из 127
Действительно, мы вышли по лесу почти до самого моста и – без результата. Неужели снайпер прямо по мосту пришел к нашим позициям? Это невозможно, так как мост контролируется двумя-тремя снайперами с сербской стороны. Каким путем он пробрался на нашу территорию? Как бесследно исчез? Эти вопросы не дают нам покоя. Можно устроить засаду и ждать день или два. Но сегодня это бессмысленно. Стрелявший давно по ту сторону реки.
Пуля довольно сильно задела плечо Джанко. Вспорола кожу и добралась до мышечной ткани. Разорвала крупный кровеносный сосуд. Кровь так и хлещет. Делаю напарнику перевязку. Ему не больно, но он злится.
– Джелалия, до суднега данка! – ругается он. Кровь проступает сквозь бинты. Дня три-четыре, а то и целую неделю я останусь вообще без напарника.
– А что, Джанко, обозначает слово «джелалия»? Выражение «до суднега данка» мне понятно. Это – до судного дня.
– Джелалия – тот, кто убивает людей, которых закон приговорил к смерти…
– Палач, что ли? – спрашиваю я, но Джанко морщится от боли и ничего не отвечает.
Мы возвращаемся на прежнюю позицию, и я устраиваюсь за стволом дерева. Понимаю, что на сегодня это все. Занять более удобную позицию и попытаться кого-нибудь выследить нам уже не удастся. Поэтому я только просматриваю дорогу от моста в тщетной надежде, что на ней кто-нибудь появится.
…Вечером Джанко опять напивается и заваливает ко мне. Если он будет ко мне ходить, подумают, что мы голубые. Пусть он хоть говорит, пусть говорит громче. И он говорит:
– Все люди на свете такие же, как и мы, и все ждут одного – смерти. А тем временем живут так, как я тебе рассказывал. Так вот, если ты ненавидишь себя… Ты ненавидишь себя?
– С чего ты взял… – отвечаю я.
– Слушай дальше. Ну так вот; если ты ненавидишь себя, тогда можешь ненавидеть и китайцев, и курдов. Можешь ненавидеть немцев, итальянцев, румын – всех, кого хочешь. Что до меня, то я ненависти к себе не питаю и не вижу в этом необходимости. А раз это так, то я не могу ненавидеть и кого-то другого. Может, мне и придется когда-нибудь пожалеть человека для того, чтобы он убил меня, но, черт побери, чего ради мне его ненавидеть? Да пропади я пропадом, если, пожалев человека, подумаю, что сделал плохое дело! Будь я проклят, если подумаю, что не сделал этим самым чего-нибудь для себя, для своей души, или для тебя, Юрко, или для истины, или для мира, для искусства, для поэзии, для родины… Понял теперь?
– Кажется, да, – отвечаю я. – Ты убежденный противник войны? Не правда ли?
– Ерунда, – отвечает Джанко, свесив голову, бутылка ракии в его руках со стуком касается пола, – плевал я на убеждения. Противиться войне, когда она развязана или может быть развязана, это все равно что противиться урагану, который оторвал твой дом от земли и уносит его в небеса, чтобы потом грохнуть оземь и расплющить с тобой вместе. Если ты против этого протестуешь, то уж наверняка убежденно. Да и как же, черт возьми, иначе?
– Что иначе? – не совсем понимаю я.
– Я же и говорю, что толку с этого? Ураган – дело рук Аллаха. Война, может быть, тоже – я не знаю. В Африке чуть ли не все время воюют, и не понять – за что. Они ж там все бедные, и делить в общем-то нечего. Но подозреваю, что войны просто кому-то очень выгодны. Я войну не люблю. А ты, Юрко?
– Ненавижу ее всею душой. Но если я сюда попал и по своей воле стал профессиональным военным, что я могу поделать? Разве что ООН нам станет выплачивать денежное вознаграждение, чтобы мы никого не убивали? А? Как ты, Джанко, на это смотришь?
Он достает сигарету, глубоко затягивается и меняет тему разговора, так и не ответив на мой шутливый вопрос:
– Мы все ждем смерти, а сигареты помогают нам ждать.
– А ты не жди ее. Живи себе, радуйся жизни, – пробую я советовать. Но напарник не слушает меня. У него со мной диалога не получается. У него, как у актера, монолог. Он курит, смотрит куда-то вдаль и на минуту умолкает.
– Хорошая вещь сигареты, – продолжает Джанко. – Без них и войны не было бы. Понимаешь, они слегка одуряют, ровно настолько, чтобы ты мог поддаться еще большему одурению, но не доходил до безумия. Что-то в тебе не хочет, чтобы тебя превращали в робота, в пешку, которую не жалко и которой всегда можно пожертвовать. И приходится это что-то успокаивать, заглушать небольшими дозами смерти – сном, забвением, дурманом – при помощи табака, алкоголя, женщин. Или чего бы там ни было. Приходится все время ублажать это что-то, потому что оно ужасно чувствительно. Оно возопит в тебе, если не успокоишь его вовремя.
– Ну ты зафилософствовался, Джанко, – пробую я остановить его. Напрасно. Он продолжает:
– Обычно мы его убаюкиваем по не очень серьезным поводам, но здесь положение посерьезнее, и ты вынужден усыплять это нечто всеми доступными средствами и подчас доводить его до полного бесчувствия, если уж очень солоно придется. Но беда, если ты потеряешь меру и, вместо того, чтобы усыпить его, убьешь. Ибо этим ты убьешь себя – тело твое еще будет жить, но истинная жизнь в тебе умрет, и вот самое страшное, что может случиться с тобой во всей этой дурацкой истории.
Я перестаю слушать своего напарника. Мои мысли обращаются внутрь. Иногда я все-таки задаю себе вопрос – зачем мне все это. Будто на «гражданке» не найдется тысячи и одного дела, куда более интересного, чем этот весьма специфический кровавый мазохизм. Ведь никто не гнал меня в шею, не заставлял, не гонялся с милицией и не грозил судом и расправой. Я сам, по собственной воле, освященной давними привычками не подчиняться никому, выбрал себе это занятие.
Если копнуть глубже, окажется, что причины, которыми я сам себе это объяснял, не выдерживают серьезной критики. Да, наша служба развалилась. Вина этому – демократизация в стране, или в чем-то другом, но мы вдруг все оказались не у дел. У меня не было работы. Ребята быстренько начали расходиться по службам охраны коммерческих структур. Я был занят другим. Я пытался наладить свою жизнь. Но природа не прощает отхода от своего естества. Людмила лежала в госпитале, ей делали вторую операцию на гортани. Мне нужны были деньги, и я влез в охранники господина Беркутова. Мне не приходилось выбирать. И что же? Я прогорел на службе. Беркутов оказался не тем, за кого выдавал себя. Но ведь я мог бы найти босса менее крутого, фирму победнее, которая возит греческие апельсины, а не занимается наркотиками крупными партиями. Мне не надо было рисковать, надо было играть «по маленькой».
А потом этот кровавый взрыв. Депрессия, не было работы, слонялся без дела, водил компанию с медленно опускающимися дегенератами, готовыми за бутылку к самому постыдному. Очнулся, понял, что на Земле должно быть место и для меня. И поскольку я умел хорошо делать свое дело, то это место нашлось именно здесь, в Боснии. На удивление, жизнь снайпера, поначалу показавшаяся невыносимо пресной, через некоторое время стала открываться мне во все более привлекательном свете. Нервы, издерганные опасностями московской жизни, понемногу пришли в норму, и у меня впервые за неизвестно сколько месяцев появилась возможность спокойно, без спешки и суеты, подумать обо всем, взглянуть на себя со стороны, отрешиться от вечной погони за успехами. За успехами на службе, в повышении квалификации. Умения убивать людей хватит уже надолго. На всю жизнь.
Уединенность в каморке постоялого двора дает возможность вести дневник, зашифровывая записи (на всякий случай). Эти записи помогают оценивать себя, сосредоточиваться на достижении цели, видеть мир во всей полноте и относиться к себе, как к частице этого мира, логичной и необходимой в данное время и в данном месте.
…На следующий день ко мне в комнату приходит Андрия Зеренкович. Он приводит нового напарника. Я смотрю на невысокого, коренастого, немолодого человека и начинаю улыбаться. Потом начинаю хохотать. Передо мной стоит в качестве наемника следователь по особо важным делам одного из управлений московской милиции Федор Чегодаев. Именно с ним мы заварили кашу в Москве, которую ему пришлось расхлебывать одному.