Танец на цыпочках

Мев молчала и рассеянно водила маленькой ладонью по плечу возлюбленного.

— Сюда клади, — она устало кивнула на алтарный камень, с которого возникший изниоткуда Нанчин убрал лишнее.

Хранительница мудрости знала Печать Смерти, — величие, которое ложится на лицо умирающего, кем бы он ни был. Она посматривала на лицо on ol menawi и беззвучно шевелила широкими тёмными губами, пока бывший Самозванец располагал на камне её тело, которое словно таяло и истончалось.

— Пошёл вон, — тихо, но зло, сказала Мев.

— Я никуда не уйду. Я не оставлю её. Нет. Ни за что.

— Уведи renaigse, — она попросила уже Катасаха.

— Его зовут Константин, — тихо ответил тот.

— Да без разницы.

— Я не уйду, — Константин мотает головой. — Не оставлю её. Не оставлю. Я обещал ей, что больше никогда не оставлю.

Мев прожигает его прищуренным взглядом, скептически поджимает губы, и, спустя секунды тягостного молчания, кивает на узкий кремневый нож, который, вместе с другим скарбом вроде костяных игл для шитья и чего-то ещё притащил Нанчин.

— Срезай одежду.

Пока молодой человек возился с тряпками, хранительница мудрости ходила вокруг алтаря, изучая раны on ol menawi.

— Посмотри, minundhanem, — подзывает Мев Катасаха, и запускает в одну из Анны ладонь по самое запястье. — И вот ещё, — ещё одно отверстие. — И здесь. Она словно побывала на рогах андрига.

— Неси жилы, — велел Катасах молчаливому Нанчину. — Будем шить. Я подскажу.

— Молока ей дай, — хранительница мудрости кивнула на приготовленную чашку.

Молодой человек замешкался, но исполнил требование. Катасах одобрительно кивнул.

Не обращая на него внимания, Мев продолжала по-хозяйски ворошить пальцами в ранах Анны, хмурясь и что-то обдумывая.

— Твой талант в узлах и швах раскроется и в этой бедной плоти, лунная жрица, — подбадривает Катасах. — Начинай.

В конце концов, on ol menawi всегда была добра к детям Тир-Фради. Хранительница мудрости шумно выдохнула и нависла над Анной.

Чёрные мёртвые пальцы Мев быстро и жестко раздвигали подсохшие края влажных отверстий, пока пальцы правой орудовали кривой иглой, протягивали белые жгучие жилы.

Входили белые, возвращались красные. Входили белые, возвращались красные.

Время лилось молоком кобылицы, разбрызгивая и отнимая шансы, рассыпая вероятности исходов. Всё быстрее ходит игла, всё тоньше идут жилы. Белые-красные, белые-красные. Мев закрыла глаза, чтобы лучше видеть и шила вслепую. Белые-красные, белые-красные…

— Мев закрыла все бреши, — хранительница мудрости облизнула пересохший рот. — Но это не вернёт в чашу сока. В ней почти не осталось крови.

— Молока больше нельзя, — Катасах сосредоточенно качал головой и, кажется, нахмурил брови. То, что осталось от белобрысых бровей на ободранной плоти его лица. — Сердце может не выдержать. Слишком много крови потеряла.

— Отдай ей мою кровь! — вновь вскинулся Константин.

Мев изо всех сил старалась увидеть в нём человека. Равного. И услышать того, кто он есть здесь и сейчас, сдвинув в прошлое Самозванца. Смотреть на него глазами Катасаха. Любить, как умеет любить только он.

— Тогда сделаем всё, на что способны, — устало резюмировала она. — Что нужно?

— Понадобится тонкая полая трубка или… Или игла. Или перо, ость пера тоже подойдёт.

— Что ещё? — подбодрил Катасах.

— Кажется… нет, нет, точно, нужно рассечь сосуд вот здесь, на локтевом сгибе, засунуть в неё трубку. Выпустить воздух. Вторым концом — ей. Сверху вниз. Да, кажется, так, — он отчаянно смотрел на Катасаха: пожалуйста, пожалуйста, скажи, что я прав, что это может сработать!

— Мы такого раньше не делали… Но мы попробуем, — он спокойно и собранно раздавал указания, невзирая на рассредоточение и уплывающее сознание. — Нанчин, дорогой, принеси и подготовь всё, что назвал Константин.

— Minundhanem, — Мев потянула Призрачного Вождя за бахрому истлевшего рукава. — А если кровь Самозванца окажется дурной? Что, если в его крови сидят семена dob anem shadi5? Будет так же, как с Тир-Фради? Мы дадим ей смерть под видом новой жизни, да?

Катасах сгребает Мев в охапку, целует в макушку безгубым ртом.

— Тогда мы заселим к ней Винбарра, а землю продолжим засеивать новыми саженцами. И тогда посмотрим, кто кого!

— Лучше заселите к ней Катасаха, а Винбарра оставите в покое, — Винбарр скривил рот, пряча улыбку.

— Ты же нам саженцы уморишь, Наивысочайший. Нельзя тебе доверять полив и удобрение! — на почти лишённом щёк лице Катасаха не видна улыбка, но в голосе слышны её отзвуки. — Minundhanem, — он повернулся к хранительнице мудрости. — Я никогда прежде не просил тебя. Но сейчас прошу. Дай мне сил. Именно сейчас и именно для этого момента. Пожалуйста, Мев.

Мев не раздумывая, протянула чёрную руку с сочащейся раной.

— Бери.

Ладони соприкоснулись с лёгким треском. Винбарр так же улыбался, неподвижно стоя у алтарного камня подле Анны. Мев прижалась к Катасаху, и он потерял резкость. Секундой позже на обожжённые кости вновь наросла призрачная плоть, вернув целителю прежний облик.

Он уткнулся носом в щёку хранительницы мудрости. Она ответно погладила его носом.

Пришлось легонько толкнуть застывшего Константина. Молодой человек словно потерял свою душу, убегая от чего-то невыносимого, и теперь единственная его опора уходила, становясь невесомым призраком, всё ещё прикованным к слабеющей тонкой плоти. Лекарь толкнул и себя, толкая его.

— Давай руки. Обе. Сядь крепче. Тебе нельзя падать. Упадёшь ты — и не сможет она.

— Я знаю. Я смогу. Смогу.

Катасах нетерепеливо потряс вытянутой рукой. Молчаливый Нанчин вложил в его широкую ладонь острые перьевые стержни и привязанные жилы, от которых едко пахло. Невольная усмешка поломала узкие губы целителя. Этот запах всегда сопровождал их задушевные беседы с Винбарром на болотах. Наверное так едко пахло и с треском вскрытое каменное сердце.

— Выдыхай!

Симметрия не свойственна живому. И вот он, умирающий minunhanem, возле minundhanem, тоже умирающей. Он оглянулся на Мев. Та неподвижно сидела у ног Винбарра, который замерев, смотрел на Константина, вбирая в себя происходящее.

— Ещё. Выдыхай! — Катасах растождествился с собой, гибнущим вместе с Константином, умирающим от страха за маленькую сильную девочку де Сарде. Остался только глубокий автоматизм опыта и чутье, те, что выше чувств, выше истрёпанных нервов, те, что движимы только волей.