Танец на цыпочках

Кое-где уже показались бледные ростки, голодающие хмурым солнцем. Их больше не питали жирные соки Тысячеликого бога. Катасах криво улыбался упорству слабенькой жизни и рассказывал тусклым стрелкам, как хорошо быть крепкими и зелёными побегами, и будь он сам ростком, он непременно показал бы им, какое счастье — пробиваться к Солнцу через скудный грунт.

Ростки уже не спали, но как будто ещё не вполне проснулись.

Катасах оглядел уходящие к горизонту неровные грядки и вздохнул: будь Айден обязательнее, дело шло бы скорее. Но по счастью, сам он не знал усталости, и трудился за двоих, а то и за троих.

Целитель доставал из корзины подрощенные семена и бережно вкладывал их в безразличную почву. Осока ли, свекла ли, рогоз ли, — было всё равно, лишь бы поднимались упрямые голодные всходы, упрямые и безнадёжные, как и он сам. Будь он живым, Катасах утирал бы десятый пот со лба. Ну, а так, его гнала вперёд лишь злость противостояния умиранию всего живого и шальное упрямство, почти азарт, на кону которого стояло всего лишь выживание островитян. Тупых и инертных людей, сломленных отсутствием внятного лидера и ужасом нависшей над ними голодной катастрофы в лице Самозванца. Уважай свою землю чуть менее, Катасах бы досадливо сплюнул. Но нет, плеваться в кормилицу было не в его характере.

Он говорил со слабыми ростками так же, как заговаривал хвори: безапелляционно, твёрдо, ласково. Краем глаза он видел, как прах отступает и вышелушивается на его пути, и эти нетвёрдые дорожки подкрепляли уверенность в своей правоте.

Иногда он поднимался над саженцами, упирал в бока большие руки и потирал нос, довольный масштабом работы, придумывая ядовитые обороты, похлеще винбарровских, для Совета.

Едва Солнце коснулось горизонта, он повернул голову в сторону нестройных голосов и улыбнулся: Речные Целители шли на его делянку.

— Да неужто? — захохотал он, швыряя комком тощей сыпучей земли во впереди идущего Айдана. — Что вас привело к этим бесплодным землям, родные.?

— Совесть, — пробурчал курносый заместитель и спрятал лицо глубже в длинный шарф.

— Смотри сюда — я высадил все дикие травы, что подросли с момента последнего Совета. Что у вас?

— Немного хлеба, рогоз и белена. Больше ничего не взошло.

— О как хорошо! Сажайте, братцы! Разнотравье должно дать богатые всходы! — Катасах потирал широкие ладони, подмечая недовольные лица и впалые щеки земляков.

Он ушёл в перелесок побыть в одиночестве и обдумать дальнейшую стратегию посадки. Из болотной почвы не все семена оказались жизнеспособны. На большее рассчитывать было неоткуда. Но целитель не унывал. Он повалился на землю и заложил руки за голову. Шлем из черепа тенлана лежал поодаль и подрагивал чёрными перьями.

Наверное Катасах и правда устал, поддавшись инерции своего почти плотского и почти телесного существования. Он каждый день ходил сюда с новыми корзинами семян и бурдюками с водой.

Прикрыв глаза, он прикидывал, когда уже можно будет снять первые урожаи, чтобы ещё раз засеять последние живые почвы. Того и гляди, на запах их спелых зёрен прилетят какие-нибудь заморские птицы и помогут с рассадой…

Он не услышал, как шевельнулась трава, и сильнее запахли грибницы. Когда он размежил тяжелые веки, над ним возвышалась Мев. Она опиралась на подаренную им трость, а невдалеке гонялись за мышами ящеры.

— Вот ты значит где, — проговорила хранительница мудрости и поставила на землю корзину, накрытую платком. Снизу её силуэт был величественным и строго-божественным. Цветущие рожки придавали ему немного хулиганский вид.

— От тебя ничего не утаить, minundhanem², — засиял в ответ Катасах.

— Ты весь в земле, — Мев присела около него и провела по его груди маленькой чёрной ладонью.

— Да, я такой, — констатировал целитель, и сгрёб поближе к себе хранительницу мудрости.

— Ты мог бы учить моё племя сейчас, а не пахать словно андриг. Кто угодно на твоём месте и в твоём положении, жрец, почивал бы на лаврах да в ус не дул, — Мев с нежностью смотрела на него, распластанного в мёртвых травах, мёртвого самого, но вместе с тем страстно-живого, упрямого, отчаянно-упрямого в своей призрачной, ничем не подкрепленной, правоте жизни в мёртвом мире.

— Я помню, как ты пахла в нашу первую встречу, — он прикрыл глаза и говорил по памяти, — ты хотела сделать всё правильно, и больше всего боялась за своего глупого барана.

— Ты тогда ещё не был её бараном, — хранительница мудрости опустила ресницы и вспоминала, как падали чашки в церемониальной хижине, тронутые неловким Катасахом.

— Я всегда был Твоим Бараном, Мев.

— Ну неправда.

Мев сняла платок с корзины и достала большой кусок пирога. Катасах заулыбался.

Он притянул к себе хранительницу мудрости, и в его лукавых желтых глазах заиграли маленькие коварные тенланы.

— Клянусь, Катасах сейчас тебя всю извозит в земле, — проворчал он, проводя большими ладонями по её спине.

— Да, извози Мев пожалуйста, — пробормотала Мев, любуясь его призрачной усталостью. — Мев весь день здесь, и ей нравится наблюдать, как ты говоришь с дохлыми травками.

Она ткнулась холодным носом в его щёку, и волоски на его руках встали дыбом.

— Ты невозможная, — прошептал он, целуя её щёки и веки. — Ну хочешь, я и с тобой поговорю?

— Хочу, — Мев забралась холоднющими ладошками ему под тунику и сразу же забезобразничала.

— И тебе всё равно, что остатки моего племени могут нас видеть, да? — пробормотал он, сражаясь с амулетами на её тонкой шее.

— Ты даже не представляешь, насколько, minundhanem, — промурлыкала она, стягивая с себя тунику.

— Ты вот зря сейчас такая смелая, — Катасах победил остатки её одежды и застонал. — Ну всё, берегись!

Айден заметил Мев в перелеске и отвернулся. Ведьма, страшная и сладкая ведьма, предпочла его молодости и смелости мёртвого Учителя. Когда она сбросила с себя тунику, молодой целитель на всякий в случай повернулся к ним спиной и почесал кончик отрубленного носа.

Мев, странная и обычно жуткая, возвышалась над Катасахом, ничуть не опасаясь свидетелей, свободная и счастливая от присутствия своего minundhanem, такого же живого и ищущего как и она сама, в новом диком мире…

Его тёплые жёлтые глаза тонули в томной пучине её зелёных глаз, и весь гибнущий мир был декорацией их чистой и естественной любви, оживающей перед их искренностью, их смелостью…

Айден мрачно смотрел вслед леволанам Мев и называл наперечет саженцы. Катасах слушал его вполуха и тоже смотрел вслед своей женщине. Своей драгоценной, ни с кем не сравнимой Мев.

— Если не взойдёт, я приду и спрошу с тебя, Айден, — то был не тот Катасах, которого знал молодой вождь. Ох не тот.

Катасах мучительно перебирал все обязательства Мев и гордился быть первым из её приоритетов. Раз за разом она утверждала его мужественность, безапелляционно подчиняясь его нехитрым прихотям. Он любовался её смягчающимся чертами, её покорными жестами, полными любви и как будто глубокого почтения и благоговел перед её мудростью, раз за разом обещая не подвести её высокие ожидания.

— Я не знаю, кого благодарить за твое присутствие в моей жизни. Спасибо, что ты рядом, Мев. Спасибо, что ты моя, Мев.

Роскошные губы Мев целовали его грудь и живот, и душа Катасаха исцелялась, опираясь на любимую, бесконечно любимую шаманку, бесконечно любимую Мев.

Он держал её бережно, словно дикую птицу, бьющуюся в его трепетных объятиях. Все три десятка циклов не дали ему нужного понимания её воли, и он отпускал её раз за разом, поначалу надеясь, и уже спустя время просто зная, что её дом — в нём, в глубине его сердца.

Он никогда не задавал ей вопросы, смутно чувствуя её страшные тайны, и просто был рядом, не давая ей оступиться ни тогда, ни сейчас.