Танец на цыпочках

Константин тоже рассмеялся, но через силу.

— Переполох! Как ты очаровательно это назвал!

— Потому что всё поправимо, друг мой. Всё поправимо, пока мы живы.

— Конечно. Этим я и занимаюсь. Исправляю, — Константин неприятно улыбнулся.

Изнутри него на Катасаха уставилась ещё пара чужих глаз, и это не Винбарр. Целитель посмотрел на него грустно и внимательно.

— Ты исправляешь всё. А следовало бы начать с себя. Большое мужество — найти и признать в себе изъяны. Это хорошее начало пути, мой мальчик.

— С себя? — Константин снова улыбнулся. — А знаешь, Катасах, малихор ведь не был «проклятием земли» или как вы там ещё называли его промеж собой. Меня отравили. Мне намеренно подмешали заразу в чашу. Просто потому, что кого-то не устроили планы моего отца. Понимаешь? Мне отказали в праве на справедливость, в праве на жизнь — за те решения, что принимал не я. Больше такого не будет. Больше никто не решит мою судьбу.

— Ты сам и решишь. И ты будешь честен с самим собой, взвешивая на весах всех своих сердец каждое решение. Не отнимая право на воздух у тех, с кем не по пути. Потому что — можешь. — Катасах просит. С большим достоинством и страстью человека, переполненного огромной любовью.

— У всего есть своя цена, — Константин пожимает плечами. — Преимущество облечённых силой и властью — платить эту цену не самим. Что? Я разочаровал тебя? Наверное, только это я по жизни и умею — разочаровывать. Ты вряд ли стал бы помогать мне, если бы знал, чем это обернётся.

Целитель внимательно читал молодого человека, и видел, что в его словах не было наслаждения могуществом или кровожадной радости, — только одиночество и боль. Пучина одиночества и топкие поля душевной боли.

— Друг мой, разочарование грозит только очарованным, — Катасах смотрел на него, и толика константиновой горечи камнем попала и в его душу. — Я безоговорочно уверен в твоей мудрости, какую бы цену тебе ни пришлось платить. Но нет смысла платить прошлому по счетам, — оно мертво и беспомощно: его дар нам — опыт и знание. Ты например подарил мне тоже важный опыт, — Катасах тепло улыбнулся, — пока объяснял тебе, сам понял главную ошибку всей жизни, — я предал свою minundhanem. Об этом легко говорить, потому что теперь-то я не совершу прежних ошибок. Мне больше не больно, и это большое счастье. Хотя боль и наш главный учитель. Иди за болью и найдешь её причину, — он разводит руками.

— Я рад за тебя, правда рад, — Константин снова улыбнулся. — Мне… Мне очень важно знать, что для тебя всё не закончилось так ужасно и так несправедливо. Ты сказал — minundhanem? Знаешь, а я ведь так и не понял точное значение этого слова. Даже теперь, когда слышу язык Тир-Фради так, будто всегда его знал. И, знаешь, это как-то… немного нечестно. Словно кто-то сухо пересказал мне сюжет интересной книги, которую я с куда большим удовольствием прочёл бы сам. Мне нравилось учиться. Нравилось, когда ты учил меня. Наверное, всё это уже не имеет значения теперь.

— Спроси своё сердце, как оно относится к Анне. Это и будет ответом на твой вопрос. — Катасах светился, как невовремя вставшее солнце. — Мою minundhanem боятся и ненавидят. Она может всё. Её боятся даже те, кто никогда не испытывает страх. Но для меня она — покой и восторг. Она — мера моих вещей и дорога к дому. Она — моя жизнь. — целитель улыбался как мальчишка. — Мне нравилось учить тебя. Потому что ещё ни один из моих учеников так не жаждал знаний на пороге смерти, — он снова засмеялся, и Константин увидел искреннюю благодарность наставника.

— Жаль, что времени было так мало. Жаль, что тебя не было рядом, когда… — Константин отвернулся и посмотрел в темную дыру в стене. — Может быть, тогда у меня получилось бы сделать всё правильно. С первого раза. Хотя я и не знаю, в чём ошибся. Почему она… — его голос вдруг задрожал, —…не поверила мне…

— …да мой ты дорогой… — Катасах снова обнял его вместе с креслом и погладил между рогов. Мужская солидарность, она такая. И он буквально кожей почувствовал, как в этот момент ненавидел его Винбарр.

— Я могу тебя выслушать, — он спокойно посмотрел в погасшие глаза Константина. Как бы то ни было, ты главное знай: Катасах на твоей стороне. Даже если с ним не согласны его близкие. Запомни это, мой мальчик. Теперь я никуда не денусь. И смогу приглядывать за тобой, если конечно тебе это будет нужно.

Перед глазами Катасаха пробегали все его ошибки, каждое неверно брошенное слово, каждый несовершённый поступок, и он понял, что ему слишком дорог этот молодой, словно постаревший от небывалой тяжести внезапного всемогущества, человек; слишком дорог для обвинений, хитрости, упреков и сговоров. Он почувствовал, как тяжело быть одному, когда ноша — абсолютная власть над целым миром. Его, Катасаха, бывшим миром.

Еще он почувствовал, что однажды Мев поймет его выбор. Не примет, но поймет. И этого было достаточно. Ибо он вполне силён, чтобы стать нерушимым мостом между ними, едва поднимающимися с колен, и тираном, который их ломал, как щепки для растопки своего пожара. И от этого понимания Катасаху стало очень горько и удивительно легко.

— Я не знаю, почему всё вышло так неправильно, — Константин заговорил быстро, заторопился, словно прорвало старую плотину. — Я ведь не хотел всё разрушать. Я просто хотел создать собственный мир: мир, в котором у меня есть силы защищать мою любимую. Мир, в котором никто больше не посмеет причинить вред нам обоим. Не посмеет и не сможет. Мир, в котором я не был бы наивным мальчишкой, которого презирал даже собственный отец. Который изображал умирающего и прятался, когда любимая женщина сражалась за него и рисковала собой. Я хотел отдать это всё ей, только ей одной! И так и не нашёл слов, чтобы она смогла понять меня… Почему, почему, почему? — на Катасаха снова смотрят чужие, словно злые, глаза. И целитель понимает, что это не зло, это что-то чужое и враждебно настроенное. — Нет, не отвечай. Ты не сможешь ответить. Кто сможет? Я не знаю. Наверное, это тоже не важно. Как ты сказал? Не нужно смотреть в прошлое. Я больше не буду в него смотреть. Я буду строить будущее. Я не хотел всё разрушать. А теперь хочу. Хочу чтобы мир перестал быть хрупким, как гнилая доска. Хочу вырвать все эти доски вместе с гвоздями.

— Константин, я три десятка циклов, — три десятка ваших лет, — не мог найти слов, чтобы моя minundhanem поняла и услышала. Это больше, чем твоя жизнь, — Катасах говорил медленно, погрузившись в дни, когда они с Мев старались быть чужими. — Нужно было умереть, чтобы это понять. Ты же жив, а значит, способен на многое, — тени на лице Константина казались грозными и совсем неуместными, и мёртвое сердце целителя сжималось от тяжелого предчувствия. — Будь мудр и милосерден к тем, кто слабее и не сможет ответить.

Константин устало потёр переносицу.

— Если ты собрался урезонить меня — не трать слова. Я не остановлюсь. Я давно уже не трогаю тех, кто не досаждает мне. Что будет с островом, когда я с ним закончу? Я не знаю. Может, он только вздохнёт с облегчением после моего ухода. А может, развалится на куски. Хотя, Винбарр говорил то же самое, когда я забрал себе сердце Тысячеликого. И вот — не развалился же. Разве что погода немного испортилась, — он снова неприятно заулыбался.

— Иногда хрупкость дает почву сильным побегам. Нужно просто учиться давать время жизни. Какой бы неприглядной она ни казалась. Никто не рождается сильным, — тихо добавил Катасах. — Я здесь только для того, чтобы ты знал: Катасах на твоей стороне. — Он снова взял шлем в руки. — Ты позволишь поговорить с Винбарром?

— Зачем? — удивился Константин. — Он же убил тебя! О чём ты хочешь с ним говорить?

— Он не виноват, — Катасах мягко посмотрел на него, и показалось, что молодому человеку стало немного легче, — У него не было выбора. Ради блага всех нас Винбарр принес в жертву острову собственную судьбу, отдав себя до конца надайгу5. Я нарушил Закон, отдав тебе, чужаку, мои нити жизни. Винбарр предвидел, что всё могло окончиться так, как окончилось. Вот мне и досталось, — он засмеялся. — Но не бери в голову. Я знал, на что иду. И если бы у меня был шанс вернуться назад и изменить прошлое, я бы снова выбрал тебя, Константин. Винбарр не перестал быть моим лучшим другом. Я так скучаю по нему!