Страница 23 из 76
— Вот тельники, — пацан тем временем вытащил из большого серого мешка две толстовки в тонкую синюю полоску. — Вот робы, — такие же желтые плащи, потёртые на сгибах, с облупившимся кое-где лаком. Но самое главное: одежда была сухой и даже чистой… Сапоги — там, — он махнул за угол. — Подберите по размеру, чтобы не натирали. Обед через три склянки.
— Э?.. — глубокомысленно переспросил принц Фудзивара.
— Склянка — тридцать минут, — ответил Ватанабэ, исчезая в проёме люка.
— Ну что ж, — оптимистично заявил Фудзи, натянув полосатую толстовку. — Головокружительный взлёт карьеры для двух опальных принцев!
— Ты бы потише, — напомнил я. — Мы же, вроде как, инкогнито.
— О, поверь мне, чудовище: здесь все всё прекрасно знают.
Поразмыслив, я с ним согласился. Слишком маленькая команда. Слишком опасная работа — для того, чтобы делить ответственность с тем, кому не доверяешь.
— А молодец мальчишка, — сказал я вслух, имея в виду помощника шкипера. — Стальные яйца у пацана.
— Может быть, он тоже — герцог, откуда нам знать? — хмыкнул Фудзи.
— Эй, кто здесь новый кок? — по лесенке не спустился, а просто съехал, как на салазках, новый член экипажа: мелкий, сухой, с копчёным лицом и узкими, как щелочки, глазками. Борода — три тощие волосинки — росла у него только из подбородка, оставляя щеки голыми, как рыбье брюхо.
— Я! — браво отрапортовал мой друг. — Зови меня Фудзи, — он протянул руку, которую коротышка крепко пожал. — Старик Кагосима, — представился он и расплылся в улыбке. Зубы у старика были редкие, но очень крупные и желтые, вероятно, от постоянного жевания табака. На вид Кагосиме было лет двадцать.
— Идём, я тебе всё покажу, — Кагосима затопал, не оглядываясь по узкому, как кишка, коридору в ту сторону, откуда шли тёплые влажные запахи. — Я там наделал заготовок, — услышал я его удаляющийся голос. — Маринованный дайкон, устричный соус, всё такое. Тебе на неделю хватит.
— Спасибо, — вежливо поблагодарил принц Фудзивара.
— Шкипер любит, чтобы еда была по-настоящему острая, — добавил Кагосима. — Такая, чтобы волосы на груди кудрявились.
А я вспомнил, что моё предназначение на судне — "драить медяшку", чем бы она не была. И что Ватанабэ забыл показать, где храниться ветошь…
И тут пол под ногами качнулся. Да так сильно, что пришлось ухватиться за стены…
Растопырившись, как краб в ведёрке, я настороженно замер, а пол в это время качался с ужасающей амплитудой — одновременно и в продольном, и в поперечном направлении. Как такое может быть — я не знаю. На ум почему-то сразу приходит выражение "мёртвая зыбь". Но я не знаком с морскими терминами, поэтому ручаться не стану.
Накатила тошнота.
Но закрыть глаза я не мог: пол то поднимался почти к самому лицу, то падал куда-то вниз, так, что противоположный конец коридора с проёмом шлюза, оказывался под ногами. И в то же время меня бросало от одной стены к другой, качая, как на качелях.
Я боялся, что если закрою глаза, он тут же коварно огреет меня по лбу.
Здесь оставаться нельзя, — тошнота забулькала где-то у самого горла. — Не хватало ещё опозориться перед этим пацаном с бывалым взрослым взглядом. Или перед Хякурэн…
Несмотря на кардинальную смену деятельности, в моих глазах Белый Лотос не утратила ни ступеньки своего высокого положения: словно она — богиня Аматэрасу, глядящая на наш мир с белоснежной вершины.
С трудом припоминая, в какую сторону указывал Ватанабэ, когда говорил про гальюн, я кое-как добрался до лестницы, и вцепился в металлические поручни.
Только не здесь, — билась в голове одна-единственная мысль. — Только бы найти этот чёртов гальюн…
А потом палуба вдруг задралась особенно высоко и коварно ударила меня по лбу.
…тебе говорил. Его укачивает, как младенца на карусели, — кажется, это был голос Фудзи.
— Это не морская болезнь, — второй голос принадлежал Хякурэн.
— А что тогда? Отравление? Да мы вроде и не ели ничего… Говорю тебе, не переносит он качки. Вот и на подлодке то же самое было.
— На подводных лодках не страдают морской болезнью. Там нет качки.
— А я о чём?..
Я открыл глаза.
Низкий, весь в заклёпках и потёках ржавчины потолок. Прямо перед лицом, если повернуть голову — круглый иллюминатор, в котором видны далёкая полоска синего горизонта и красный кружок солнца.
И так как от зрелища нависающего потолка тошнило ещё сильнее, я принялся смотреть в иллюминатор.
— Эй, чудовище, ты нас слышишь?
Подо мной был не гамак, а какое-то более жесткое и устойчивое ложе. Во всяком случае, спина не провисала, а желудок не грозил вскарабкаться по пищеводу, чтобы покончить самоубийством.
— Что случилось? — говорить не хотелось, но ведь они же не отстанут… — Мы попали в страшную бурю?
— Какая там буря! — судя по голосу, мой друг вовсю наслаждался. — Мимо нас прошел сухогруз, — последнее слово он выговорил с особым удовольствием. — Поднял волну…
Я откинулся на спину и со стоном закрыл лицо руками.
— То есть, мы всего лишь попали в кильватерную струю.
— Ну, сухогруз был довольно большой, — смутился Фудзи.
— Выбросьте меня за борт, — попросил я совершенно искренне. — Нет, правда… Мы хоть из бухты вышли?
— Да, — ответила Хякурэн. — Мы в открытом море.
От её голоса по моему телу разлилась приятная прохлада. Хотелось, чтобы она говорила ещё, но придумать, о чём спросить ещё, я не мог.
— И должны, между прочим, ловить рыбу, — наставительно произнёс Фудзи. — Вымётывать этот, как его… Снюрревод, поднимать на борт всякую там кильку и скумбрию, грузить в трюм…
— В открытом море снюрреводом рыбу не ловят, — обрубила его разглагольствования Белый Лотос. — Слишком глубоко. К тому же, у нас нет холодильников. Рыба не долежит до Осаки.
— А как же наши малые детушки? — не унимался Фудзи. — Они будут горько плакать, если мы не наловим рыбки, и не заработаем денег, чтобы отправить их в школу…
— Обед через полсклянки, кок, — повысила голос Хякурэн. — Я чувствую запах горелого кунжутного масла.
— Ох, батюшки! — всплеснув руками, принц Фудзивара убежал.
Между нами повисло неловкое молчание. Я думал о том, что в Тикю меня преследует какая-то недобрая карма: я лежу, ни жив ни мёртв, а рядом сидит какая-нибудь женщина…
— Где я?
Не помню, чтобы Ватанабэ показывал нам это помещение. Здесь было уютно. Ощущение это заключалось в запахе. Пахло мятой, ещё какими-то травами. Подушка была жесткой, но от неё исходило ощущение чистоты.