Малышка

Но на пороге появляется Тёма, который, на удивление, не забыл обо мне, и пришёл спросить, все ли у меня в порядке.

Я смеюсь как ненормальная, когда Макс вылезает из-под пледа со взъерошенными волосами, а Тёма хмурится, пытаясь понять, как ему реагировать на всю эту картину. Тимофеев прыскает со смеху, понимая неоднозначность положения, а я пытаюсь не выдать своих мурашек от такой неожиданной близости с этим дураком.

— Тимофеев, — начинает серьёзно Тёма, нахмурившись, — ты в курсе, что возраст согласия в нашей стране — шестнадцать?

— В курсе, — кивает Макс, и я краснею, как помидор. Приехали.

— А ей пятнадцать, помнишь?

— Помню, — опять кивает, едва сдерживая хохот. — Обещаю, как порядочный человек, жениться и умереть в один день. А теперь выйди, не мешай нам делать тебе племянников.

Тёма как под гипнозом кивает и реально выходит из комнаты, пытаясь переварить, что за информацию ему только что преподнесли, но уже через секунд сорок, когда мы катаемся по кровати, умирая от смеха, Тёма заваливается в комнату и начинает орать на Макса за идиотские шутки. А что, по-моему, весело.

— Ладно, Тём, это была шутка, мы просто болтаем.

— Ладно, — Артём хмурится, но послушно выходит из комнаты, прикрывая за собой дверь.

Макс снова укрывает нас пледом, укладывает мою голову на свою грудь, и тихо шепчет в макушку:

— Спокойной ночи, малышка.

Я в раю, да?

4. Я в раю

Похоже, я и правда в раю. Макс засыпает первым, размеренно дыша мне в макушку, а я могу без зазрения совести вдыхать аромат его парфюма и глупо улыбаться. Чувствую себя влюблённым подростком из сериалов. А хотя, подождите-ка… Я и есть влюбленный подросток. Вот только нифига не из сериалов, а из Воронежа, но вот совершенно не против стать героиней какого-нибудь сериала из списка мною просмотренных.

Я довольно долго не могу уснуть, наслаждаюсь своим положением. Ещё никогда близость Тимофеева не приводила в такой восторг. Потому что детская влюбленность все же отличается от осознанной. И да, это осознанно, потому что я совершенно не такая, как многие мои тупые ровесницы, которые ни о чем, кроме как о красивых мальчиках из "ТикТока", думать не могут. Я, в свою очередь, думаю о взрослых мужиках из сериалов. И о Максе.

Видимо то, что я по большей части с самого рождения общалась с довольно взрослыми людьми, помогло мне стать взрослым рассудительным человеком к пятнадцати годам. Ладно, может, не таким уж и рассудительным, но поговорить со мной точно есть о чем, я знаю. Даже папа гордится тем, что его дочь, хоть и красит волосы в розовый, при этом не разговаривает как кукла Барби.

Вскоре Морфей утаскивает меня мягкими лапами за собой, благо из объятий Макса для этого выныривать не приходится.

Сквозь пелену сна я размыто слышу чьи-то визги, а потом над ухом звучит раздраженный голос Макса:

— Лика, свали отсюда! Ты не видишь, что мы спим?

Улыбаюсь даже сквозь сон и снова засыпаю, кажется, прижавшись к Максу ещё крепче. Он ведь действительно мог спокойно уединиться с ней хоть в ванной и провести вечер и ночь очень… приятно, но остался обнимать меня во сне. Это ли не прекрасно?

Мне снятся единороги, ромашковое поле и Макс, который развалился среди цветов и смотрит на меня, улыбаясь. Я бегу, падаю в ромашки рядом, а он поворачивается ко мне и смотрит так нежно, что спирает дыхание. Макс тянется губами, я в наслаждении закрываю глаза, мечтая ощутить сладкий поцелуй… На лбу. Что?

Ещё один, а потом странные касания на шее, и я открываю глаза, понимая, что прикосновения мне не приснились. Макс держит губы на моём лбу.

— Ты чего? — хриплю еле слышно, ощущая невыносимую боль в горле.

— У тебя температура, ты очень горячая.

Приехали…

Ну, этого стоило ожидать. Что я там говорила? Взрослый и рассудительный человек? Ну да… В моменты, когда нужно заботиться о своем здоровье, я становлюсь совершенно невыносимым глупым ребенком, отчего сама потом страдаю. Я то три мороженого подряд съем, то решаю спрыгнуть с качели на ходу, то через костёр скачу, то сижу зимой без шапки хрен знает сколько времени. Ну дура же.

Тело ломит так сильно, словно по нему били палками минимум сутки. Мне правда очень хреново, но я стараюсь не подавать вида, потому что не хочу обременять Макса. Судя по всему, сейчас не больше пяти утра, а мы уснули всего пару часов назад, пусть он лучше дальше спит, чем возится со мной, не умру ведь я, в конце концов.

— Всё в порядке, — я пытаюсь улыбнуться, но, судя по выражению лица Тимофеева, выходит кривовато, — спи, утром разберёмся.

— Медведева, ты совсем, что ли?

Ну да. Ты не заметил ещё?

Блин, когда называет меня по фамилии, он либо дурачится, либо злится. Вряд ли сейчас первое, да? Чёрт.

— Ну чего? — снова поднимаю голову, хотя делать это ужасно больно. Макс явно недоволен моим состоянием, а я, вместо того чтобы ворчать, что мне не дали поспать, умиляюсь его заботе и таю от взгляда. Или это и есть нормальная реакция? Простите, все мои отношения заканчивались на «Симс» и «Клубе романтики», я в них ничего не смыслю.

— Я принесу градусник, — он решительно поднимается и выходит из комнаты, а мне сразу становится холодно и грустно. Я уверена, он вернётся быстро, потому что знает, где что лежит, чуть ли не лучше, чем у себя дома, ведь ошивается тут с самого детства, поскольку ему удалось подружиться и с Тёмой и с Яной сразу, хотя те между собой лет до тринадцати только воевали. Придурки мои.

Макс несёт всю аптечку, что-то бормоча о моей безответственности, а потом, решая не терять времени на попытки что-то мне объяснить, просто ставит градусник, совершенно бесцеремонно подняв руку, и садится рядом, трогая мой лоб.

— Спасибо, мамочка, — Макс улыбается, потому что называю его так всегда, когда он заботится, и в этом нет ни капли колкости. Я правда благодарна за все, что он делает. Потому что родители в гостях, Тёма где-то спит, Янка, я уверена, танцует на столе или поет где-нибудь воображаемое караоке, а Макс тут, со мной, измеряет температуру, вместо того чтобы спать.

— Будешь должна, — и я закатываю глаза. Если собрать воедино эти фразы за всю нашу жизнь и включить как мелодию, я буду слушать, что должна ему, дня три, не меньше. К слову, ещё ни разу не возвращала долг, а они, между прочим, лет с пяти копятся. Он потом просто убьёт меня и закопает труп в лесу, да? Чтобы уже никогда должна не была.

Макс снова не спрашивает меня, а молча достает градусник, фокусируя на нем взгляд, и по широко открывшимся глазам я понимаю, что дальше спать мы, походу, не будем. Он ворчит, что я насидела на улице на температуру сорок, а потом роется в аптечке и возмущается, что у нас нет ничего жаропонижающего. Ну правда как мамочка.

— Как такое может быть? Чем тебе температуру сбивать?

— Ну, мама говорит, что ниже тридцати девяти сбивать нельзя, а если у кого-нибудь выше, то она просто ставит укол, — говорю это без задней мысли, на самом деле едва ворочая языком от боли. Макс снова роется в аптечке, берет ампулу, читает, кивает что-то себе, а потом достаёт шприц и говорит:

— Поворачивайся!

Что?

— Нет, — голос дрожит от накатившей волны страха. В смысле поворачивайся? Я ещё не готова показывать ему свою задницу. Да никому не готова, на самом деле, но ему тем более. Надо было молчать про чёртовы уколы и вовремя вспомнить, что Макс проходил какие-то там курсы по оказанию первой помощи и теперь профессионально делает уколы и всё остальное. А можно лучше дыхание рот в рот, а?

— Медведева, у тебя температура сорок, а на дворе новогодняя ночь. Скорую мы точно не дождемся, а в приемном отделении, наверное, хуже, чем в вашей гостиной, — тут я начинаю сдаваться, потому что он прав. — Родителей нет, зато есть я. Нет, я конечно могу найти Тёму или Яну, но не уверен, что они не промахнутся по нужному месту.

Я громко вздыхаю, принимая своё поражение. Он прав, абсолютно, но от этого мне не легче. Я до сих пор не хочу, чтобы он ставил укол, но мне хреново настолько, что приходится сдаваться. Ощущение, что все кости в теле превратились в крошево, не нравится чуточку больше, чем перспектива показать Максу свою задницу.