Созданы для любви

– Здравствуйте, – она улыбнулась кураторам, которые ждали ее, сидя на диване в просторном холле. – Меня зовут Дженни Робертс. Я очень рада, что мне выпал шанс быть здесь.

– Вы не Дженни Робертс, – ответили они. – Вы Хейзел Грин.

Сканеры считали все карты у нее в кошельке и выудили из интернета всю информацию о ней, чтобы мгновенно подтвердить ее личность.

– Да. Но я все равно очень рада, что я тут, – Хейзел задумалась, определят ли сканеры, что она снова врет.

Она объяснила, что случилось с ее однокурсницей, и ей предложили присесть. Байрон как ни странно согласился встретиться с ней, несмотря на обман. Позже он объяснил свое решение тем, что она его удивила и заинтриговала. «Когда я увидел тебя, я был восхищен. Я не знал, что и думать. Я заметил, что на тебе чужая одежда, но я не мог понять почему. Я понятия не имел, кто ты и чего ты хочешь».

Дело в том, что родители никогда не восхищались Хейзел. Она и сама себе особо не нравилась. Но когда она вошла в кабинет и Байрон сказал «Хейзел Грин», ее имя из его уст прозвучало по-новому. Возвышенно. Уверенно и по-научному точно.

– Я не ждал вас, Хейзел Грин.

Он произносил ее имя как название вымирающего вида насекомого.

Хейзел никогда не интересовала ни родителей, ни саму себя. Но Байрон расспрашивал ее без остановки – хотя это она должна была брать у него интервью, но очень быстро они как будто поменялись ролями.

– Это лейкопластырь? – он указал на ее колготки. Она порезалась бритвой перед выходом и не смогла оттереть пятно крови; Дженни дала ей только одни колготки, и Хейзел постаралась заклеить пятно телесным пастырем. – Вы приклеили его на колготки? – удивленно продолжал он. – Какая же вы необычная!

– Никто мне такого не говорил, – призналась она. – Не могу поверить, что слышу эти слова от самого необыкновенного человека, которого встречала в жизни!

Он рассмеялся и, наклонив голову, посмотрел на нее так, как будто они уже были знакомы, но очень давно не виделись. Как приятно, что одной фальшивой похвалы от нее хватило, чтобы он еще сильнее ей заинтересовался. Вскоре она вела себя так, будто он был самым потрясающим человеком из всех, с которыми она когда-либо общалась.

Хейзел было 22 года; ему немногим больше – 27, но по ощущениям, он был старше на пару десятков лет. Это было трудно объяснить. Отчасти дело было во власти и успехе; Хейзел никогда и рядом не стояла с кем-то настолько успешным. В его внешности не было ничего особенного: простой белый парень, стройный и высокий, с длинными пальцами, забавно округляющимися у ногтей. Он водил ими туда-сюда по столу, когда говорил, и Хейзел вспомнились цепкие лапки древесной лягушки. Красив ли он? Хотела бы она, чтобы эти пальцы прошлись вниз по ее ноге, как по стволу дерева? Она не знала. Но ей нравилось, что ему приятно, когда она делает вид, что прекрасно проводит время.

Ее немного напрягала его прическа – как напрягали, например, свежепостриженные лужайки; ей казалось, что жизнь прошла мимо и что она слишком поздно оказалась на этой планете: все дикое люди уже укротили, а по сути уничтожили, не сумев приручить.

«Мы начинаем притворяться, когда встречаемся с чем-то опасным», – подумала она, но применить эту концепцию к себе самой у нее не вышло, как и разобраться, почему она делает вид, что без ума от Байрона, хотя это не так.

Хейзел немногое умела делать хорошо, но ей всегда отлично удавалось скрывать свои чувства и эмоции, и она считала, что нужно по полной пользоваться этим талантом, чтобы произвести впечатление. Она научилась этому давно. Тогда, сидя рядом с Байроном, она вспомнила, как часто в детстве ей хотелось закричать, стоя в очереди на школьный автобус, – настолько все вокруг казалось неестественным. Дела у всех шли плохо, но говорить об этом было непринято. Так они и стояли, дети от пяти до десяти, большинство в яркой одежде и с мультяшными рюкзаками, которые могли бы носить в какой-нибудь издевательской утопии. У всех в головах творилось черт знает что, особенно у Хейзел. Вечерами она смотрела с родителями новости и не могла из-за этого спать по ночам. Ей было трудно играть в большой компании, ведь дома у нее всегда было очень тихо, и перемены ее оглушали – она, как романтик, хотела бы, чтобы у нее была одна хорошая подруга, но социодинамика работала по-другому. У одного из ее одноклассников брат болел раком. Остальные были грубыми, застенчивыми, голодными и злыми. Когда Хейзел было девять, она часто фантазировала о том, что учитель войдет в класс и закричит:

– РАЗВЕ ЖИЗНЬ НЕ УЖАСНА? РАЗВЕ СТРАДАНИЯ В ЭТОМ МИРЕ НЕ ПЕРЕВЕШИВАЮТ РАДОСТЬ В ТРИЛЛИОНЫ РАЗ? РАЗВЕ ВАМ НЕ ХОЧЕТСЯ СВАЛИТЬ ПАРТЫ В ЦЕНТРЕ КЛАССА И УСТРОИТЬ ОГРОМНЫЙ КОСТЕР? МЫ МОГЛИ БЫ БЕГАТЬ В ДЫМУ, ВОПИТЬ И ВИЗЖАТЬ, И ЭТО ОТРАЖАЛО БЫ НАШИ НАСТОЯЩИЕ ЧУВСТВА! ВЫ, РЕБЯТА, ЕЩЕ МАЛЕНЬКИЕ, И ВАМ НУЖНО МАХАТЬ НАД ГОЛОВОЙ ПАЛКАМИ, ЧТОБЫ ДРУГИЕ УВИДЕЛИ СИЛУ ВАШЕЙ ЯРОСТИ. МЫ НЕ БУДЕМ УБИВАТЬ ТО, ЧТО МОЖЕМ НЕ УБИВАТЬ; ВСЕ ЖИВОЕ, ЧТО МЫ КОГДА ЛИ БЫ ВИДЕЛИ И ЗНАЛИ, УМРЕТ И БЕЗ НАШЕГО ВМЕШАТЕЛЬСТВА, ВКЛЮЧАЯ НАС САМИХ; ВОТ НАШ ПСИХОЛОГИЧЕСКИЙ ЩИТ, КОТОРЫЙ МЫ НЕ ОПУСТИМ, КАК БЫ НАМ НИ БЫЛО ХОРОШО И КОМФОРТНО, ВОТ НАШ НЕИССЯКАЕМЫЙ ИСТОЧНИК ОТЧАЯНИЯ. МЫ НЕ БУДЕМ СОВЕРШАТЬ РИТУАЛЬНЫХ ЖЕРТВОПРИНОШЕНИЙ; ЭТОТ ПУТЬ НЕ ДЛЯ НАС. ПРЯМО СЕЙЧАС ЗАМДИРЕКТОРА ЛОУРЕНС ПЫТАЕТСЯ НАЙТИ ЧТО-ТО, ЧТО МЫ СМОЖЕМ ИСПОЛЬЗОВАТЬ КАК СИМВОЛ БРЕННОСТИ И РАЗЛОЖЕНИЯ, ВЕДЬ НИ ОДИН НАШ ШКОЛЬНЫЙ ПЛАКАТ ДЛЯ ЭТОГО НЕ ПОДХОДИТ. ЧЛЕНЫ ШКОЛЬНОГО ПЕДСОВЕТА НИКАК НЕ МОГУТ ДОГОВОРИТЬСЯ, КАК ЖЕ ОТОБРАЗИТЬ ИДЕЮ БЕЗГРАНИЧНОЙ ЧЕЛОВЕЧЕСКОЙ ЖЕСТОКОСТИ. В НАШЕМ ОБЩЕСТВЕ ОДНИ НАХОДЯТСЯ В БОЛЬШЕЙ БЕЗОПАСНОСТИ И ИМЕЮТ БОЛЬШЕ ВОЗМОЖНОСТЕЙ, ЧЕМ ДРУГИЕ; НЕКОТОРЫХ ИЗ ВАС ДОМА ЛЮБЯТ ГОРАЗДО СИЛЬНЕЕ; МНОГИЕ ИЗ ВАС СО ВРЕМЕНЕМ ПОЙМУТ, ЧТО ТАКИЕ ПОНЯТИЯ, КАК СПРАВЕДЛИВОСТЬ И ПРАВОСУДИЕ, ИСТОНЧИЛИСЬ, СТАЛИ ЗЫБКИМИ И ПРЕВРАТИЛИСЬ В МЕРЦАЮЩИЕ ГОЛОГРАММЫ ГДЕ-ТО НА ПЕРИФЕРИИ ВАШЕЙ ЖИЗНИ. ПОСМОТРИТЕ-КА, РЕБЯТА, ТАМ ВДАЛЕКЕ МИСТЕР ЛОУРЕНС ТАЩИТ ТУШУ СБИТОГО НА ДОРОГЕ ОЛЕНЯ. ДАВАЙТЕ ПОМОЖЕМ ЕМУ ЗАТАЩИТЬ ЕЕ В КЛАСС И ПОРАЗМЫШЛЯЕМ О ТОМ, ЧТО ВСЕ МЫ ТОЖЕ ЖИВЕМ В ТЕЛАХ, СОСТОЯЩИХ ИЗ ОБМОТАННЫХ МЯСОМ КОСТЕЙ; ДАВАЙТЕ ЖЕ ВМЕСТЕ ПОМЕДИТИРУЕМ НАД ЭТИМ УЖАСОМ ТЕЛЕСНОСТИ.

Сколько раз мама ни спрашивала, Хейзел всегда отвечала, что в школе все хорошо.

Байрону ужас телесности был, видимо, незнаком. Он, как казалось Хейзел, знал все успокаивающие экзистенциальные секреты на свете, которых сама она не знала, и теперь ей еще сильнее хотелось ему понравиться – чтобы их выведать.

В конце интервью, Байрон взял ее руку и накрыл своими. «А ведь я и правда нравлюсь этому нереально богатому человеку», – поняла она. Адреналин скакнул вверх, и ее накрыла живительная волна удовлетворения своим успехом, и в груди возникло чувство, которое подошло бы персонажу из рекламы зубной пасты. По телу прокатились волны мурашек. Задним числом Хейзел подумалось, что причина могла быть в холодной коже Байрона. Или в словах, которые он произнес на прощание – то, о чем она не рассказывала никому на свете.

– Очень жаль, – сказал тогда Байрон, – что ваша мама умирает.

На следующий день после интеврью Хейзел разбудил телефонный звонок. Это ее удивило, ведь телефон отрубили за неуплату еще три недели назад. Кто может позвонить на нерабочий телефон, если не мертвец, призрак или высшая сила, и какая из опций менее пугающая?

Она сразу решила, что ее мама умерла и звонит ей с того света.

– Вот же блин, – пробормотала Хейзел. Для нее было рановато, всего девять утра, а еще она мучилась похмельем, о чем ее покойная мать легко поняла бы по голосу. Ее воображение стало подкидывать ей картинки с проклятыми телефонами – вот ксенофильские языки вылезают из трубки и облизывают ухо, сочась зеленой слюной, а вот выдвижные иглы выстреливают из отверстий микрофона, как только ничего не подозревающий хозяин подносит трубку к голове.

Хейзел нацепила кухонную рукавицу и взяла трубку. Подержала пару мгновений на безопасном расстоянии от лица. Лучше дать захваченному темной силой телефону сделать первый шаг.