Страница 6 из 17
Горы и камни
(эпифания творчеству)
Узнать мечтаю от влаги
о чём в тишине вечерней
поют весною овраги,
укрытые лунной тенью.
Полёт озорного камня
дробит тишину на части,
а горы живут веками,
забыв про земное счастье.
И пьют из чаши рассвета
нектар живого мгновенья…
Живи и ты, моё лето,
дыханием вдохновенья!
Церковь в Усть-Коксе
1.
Церковь в Усть-Коксе косые
ловит лучи –
гусыня!
Узнать события хочет…
Церковь в Усть-Коксе – дочка
лугу, траве, ромашке,
дереву и букашке.
Утром, когда в газете
новости спят, и дети
видят в своих виденьях
от шоколада тени,
церковь идёт к реке
поговорить о Сыне
и золотом молоке.
2.
Льётся в уши стаккато
пенистых перекатов.
Хариусы и таймени
дно плавниками мерят.
Церковь слушает утро –
выдох его туманный,
весь голубой как будто,
слаще небесной манны.
И держит просвирку в руке
на золотом ветерке.
3.
Поди, заряди её пулей
религиозной войны!
Церковь гудит, как улей,
в неё цветы влюблены.
Лютики и ромашки
слушают аллилуйя
летящей в поле букашки
и щедрого поцелуя.
Церковь живёт свободой.
Ей отдают голоса
песенные аккорды
и в небесах – гроза.
О чудесах, случающихся в Уймонской долине
Уймонской долиной еду,
вдыхая ночную свежесть.
Имею буханку хлеба,
да нечем её порезать!
Я нож позабыл в Харбине,
в старинных книгах военных,
в отказе моей любимой
алтайскою стать царевной.
Такого Алтай не помнит,
считай, со времён Ойротов:
месяц в военной форме
шепчет любимой что-то.
Она вздыхает – Венера,
светило предков далёких!
Щекочет бедные нервы
буханка хлеба в котомке.
– Где нож раздобыть мне острый, –
спросил я месяц двурогий, –
чтоб запах почуять росный
любви и дальней дороги?
Чтоб охала селезёнка
от вкуса ломтя и соли
и ветер сушил пелёнки
тумана в пшеничном поле?
Месяц мне не ответил,
но завернулся в тучу.
Сел на попутный ветер,
воином стал могучим.
Месяц раздумьем полон.
Зная, что хлеб – растенье,
выращенное с поклоном,
что-то своё затеял.
Месяц буханку хлеба
видит и голод чует.
Брызжет слюной по небу,
Чуйскому тракту и Чуе.
Месяц в дела земные
хочет войти железом…
Тени плодя живые,
бродит туман по лесу.
Звонко стучат копыта
по золотым каменьям,
в море ночного света
плавает вдохновенье.
На перекрёстке неба
синим блеснув железом,
месяц буханку хлеба
ломтиками порезал.
Золотой ветер
(эпифании)
Вместо предисловия
Форму этих произведений гните на наковальне, используя самый тяжёлый молоток, – она всё равно останется неизменной. Потому что это хайбун* в русском его понимании, а значит, след, пахнущий конём богатыря, оставленный в пустыне.
Я заимствовал эту форму у восточного ветра, миновавшего просторы Азии и через Корейский пролив достигшего Японии. Иногда ветра знают больше и видят дальше, чем человек, ограниченный четырьмя стенами.
Эпифании – так я назвал этот сплав стиха и художественной прозы, эту свадьбу двух жанров, таких разных и таких равноценных в своём значении для судьбы русской литературы. Эпифания – значит, восхваление чуда.
На просторах Азии эпифания звучит особенно громко, пробуждая подземные реки, текущие к югу, выйти наружу и помочь зацвести деревьям. Манифестируя тем самым способность увидеть чудеса будущей азиатской цивилизации.
Но лучше читать написанное, чем обсуждать его дома, видя сквозь оконное стекло, на расстоянии птицы, летящей в утреннем небе в поисках корма.
*Хайбун — это небольшой текст, иногда похожий на дневниковую запись или этюд, содержащий одно или несколько японских трехстиший.
Эпифания радуге, охотнику и его пуле
Говоря об Алтае, о красоте этих древних языческих мест, нельзя не упомянуть и радугу.
Радуги на Алтае бывают почти каждый день. И не только обычные, похожие на гусли, на которых, согласно преданию старины, играют Небожители, но и двойные и даже тройные.
Существует поверье, близкое сердцу каждого человека. Если встать на то место, где радуга касается земли, можно обрести счастье. Моё детство прошло вдали от Алтая, в местах, где радуги бывают редко, и я не слышал об этом. А то бы непременно отправился такое место искать!
Зато я пишу стихи, и о радуге – тоже. И, конечно же, бываю в том месте, где радуга касается земли. Здесь правило одно: необходимо стать творянином. И уйти от штампов речи в язык, доселе не знакомый. И тогда станет возможным многое…
Все расцветки июля
радуга собрала
и сложила их в пуле,
в туннеле ствола.
И охотник-верзила
пальнул в небеса
всё, что дождиком было
и хранила роса.
Красный – маки созрели,
синий – волны бегут,
жёлтый – кедр спилили
на альпийском лугу.
Отшельник, живущий в горах
Избушка, похожая на охотничью, в трёх шагах от неё – дровник. Весь день дребезжит стекло, слабо прижатое к раме гвоздиками, создавая зримую картину молитвы, летящей в мир. И будто прослаивает она воздух, прохладный и летом в горах. Меняет его химический состав, а главное – делает воздух приветливым.
Сила молитвы, произносимой человеком, хранит немало тайн. Она и мает, и зовёт, и свет даёт, и охраняет. Покрывает и горы, и леса прозрачной крышкой. Поди, пробейся сквозь толщу нежности, чистоту изначальных чувств! Уймонская долина окружена горами, и защитная крышка ей – в самый раз. Потому в долине и ощущается весна. Будто сады цветут в ней круглый год – яблоневые и вишнёвые!
Сказкой это не назовёшь, но охранять Уймонскую долину отшельнику помогают трое друзей, воевавших когда-то в Афганистане. Время покинуть землю им ещё не пришло, вот и сгущаются друзья в прозрачный студень возле избушки отшельника. Балагурят, курят табак, вспоминают свою молодость. Все они местные: из Чендека, Гагарки и Мульты. Скоро исполнится сорок лет, как тела их покоятся в Уймонской долине.