Орфей! Орфей!

Оракулы, бродячие поэты и сказители также немыслимы без голосов богов, даровавших им вдохновение и способность воскрешать тёмное прошлое и провидеть будущее.

Как полагал Джейнс, слом бикамеральности произошёл в период, когда это мышление уже не могло обеспечить выживание древних людей.

Это случилось довольно неожиданно, в Средиземноморье, когда на западные цивилизации обрушился ряд геологических катаклизмов: извержения вулканов, сопровождавшиеся частичным затоплением земель.

Выжившие люди превратились в беженцев.

В ситуации междоусобной войны и хаоса голоса богов были заглушены криками ожесточения и отчаяния.

Чтобы существовать, человеку понадобились новые свойства разума: хитрость, способность к обману, саморефлексия, изворотливость, враждебность к чужим, страсть к соперничеству.

Впрочем, как отмечал Джейнс, уже и до геологических катастроф вступили в силу факторы, обусловившие кризис бикамерального разума: торговля, рост населения, развитие письменности.

Джейнс посвятил целые разделы своей книги осколкам бикамеральности в новейших обществах: духовидцам-медиумам, автоматическому письму, шизофрении, гипнозу и глоссолалии.

По мысли исследователя, сознание человека до сих пор находится в процессе становления.

Прочитав книгу Джейнса, я понял, что никогда не был современным рефлексирующим субъектом с его материальными интересами, моральными суждениями, рациональной пространственно-временной ориентацией, чётким разграничением себя и других, а также стремлением к самореализации и саморегуляции.

Нет, я был изнасилованным и самоубитым обществом последышем дикарей, мелкотравчатым варваром, прислушивавшимся к голосам богов и демонов и не подозревавшим о существовании развитого самосознания.

Секуляризация и расколдовывание мира, длившиеся три тысячи лет, едва коснулись меня, а коснувшись, не модернизировали, а только травмировали.

Я падал и вставал, падал и вставал.

И всё прислушивался к ужасающему рёву цивилизации, силясь различить в нём смолкнувшие голоса богов.

Я был и остался троглодитом, лопухом, отрезанным ухом, недорезанным кочевником.

И моя последняя (слабая) надежда – на голоса пчёл.

Их тоже изводит цивилизация.

Про то, как мне снился кентавр

Мне давно уже снится, что я – кентавр.

Причём совершенно беспомощный.

Я не могу ни скакать, как конь, ни владеть руками, как человек.

Я даже не способен дышать в этом сне.

Мой язык распухает и заворачивается.

Он больше не пропускает в горло дыхание.

И зубы, как грибы, ломаются!

И ноги лошадиные подгибаются.

И я валюсь, валюсь…

А закричать не могу…

Или заржать…

Несчастный, больной кентавр…

Посреди ночи я просыпаюсь в поту, в агонии.

Ну и что означает сей сон?

Думаю, кентавр соответствует моему месту среди людей.

То есть не месту, а его отсутствию.

Кентавру нет места в человеческом обществе.

И мне тоже нет.

Я никогда не чувствовал себя «своим» ни в каком окружении: ни в доме родителей, ни среди приятелей, ни в кинотеатре, ни на открытии выставки, ни на политической демонстрации, ни в питейных заведениях, ни на пляже – вообще нигде.

Я совершенно чужой в этой цивилизации.

Я не люблю эту цивилизацию.

Она выталкивает меня.

Поэтому мне снится кентавр.

Я и есть этот кентавр.

Дэвид Войнарович писал, что самый большой человеческий страх – оказаться перед сломанной стеной иллюзий, которая окружает общество.

«That moment of X-ray of civilization», – говорил он.

У меня этого страха нет.

Я знаю: стена безнадёжно сломана.

Общество – сплошные иллюзии.

И ужасающее, беспредельное, ни на минуту не прекращающееся насилие.

Вот и вся недолга.

Я не боюсь общества.

Я в нём не участвую.

Я боюсь только врачей и полицию.

Это совершенно конкретный страх: не дай бог им в лапы попасть!

Я быстро забываю свои сны.

От них остаётся лишь смутное недомогание.

Но последний – вчерашний – сон стоит передо мной.

Расскажу его.

Я, кентавр, торчу в Париже на мостовой.

Я знаю, что скоро умру.

Я уже растратил всю свою энергию.

У меня нет ни капли воображения.

Остались только дурацкие импульсы.

Например, прыгнуть с моста и утонуть.

Или крикнуть прохожим что-то непристойное.

Например, что Париж – говно.

Это ведь и правда так.

Тут только камень, машины, асфальт.

Витрины, кафе, люди, стекло.

Ещё машины, ещё бутики, ещё рынки, ещё супермаркеты.

Люди, дома, булочные.

А кентавру нужен лес.

Холмы.

Луг.

Река.

Я совершенно потерян здесь.

Возможно, я сам виноват?

Я уже не чувствую ничего.

У меня нет никаких идей.

Я гнилой внутри.

Одни кишки.

И кал.

У меня сводит низ живота.

Я пукаю, как больной конь:

– Орг-огх-пссссс…

У меня встают волоски на руках.

Зубы скрипят.

Мурашки бегут по спине.

Мурашки бегут по бокам.

Хвост бьёт по ляжкам, как хлыст.

Может, я не кентавр, а кадавр?

Париж омерзителен.

Я больше не могу впитывать в себя эту гнусь.

Капитал.

КАПИТАЛ.

К А П И Т А Л.

Неужели мне придётся здесь умереть?

Я хочу умереть в лесу.

Я хочу умереть как кентавр.

Я хочу умереть…

Или я уже и так кадавр?

Где я, собственно, стою?

Кажется, перед Gare du Nord?

Здесь много людей.

Они спешат.

Заняты только собой.

Собой и своей алчбой.

Выходят из вокзала, входят в него.

Бегут мимо меня, человека-коня.

Никто не замечает, что я здесь стою.

А ведь я не такой, как все.

Я – КЕНТАВР!

Настоящий древний кентавр!

Но они бегут, будто меня здесь нет.

Лучше б они атаковали меня!

Лучше б они растерзали меня!

И вдруг я вижу: бездомный заметил меня.

Бездомных легко отличить.

Они носят все свои вещи с собой.

Или возят их в тележке из супермаркета.

Но у этого нет никаких вещей.

Или он наркоман?

А может, бездомный наркоман?

Он смотрит на меня.

Он подходит ко мне.

И задаёт какой-то вопрос.

Я не понимаю его языка.

Но улыбаюсь ему.

Я стараюсь выглядеть естественно.

Я стараюсь держаться как нормальный человек.

Как кто-то, кто знает, что он тут делает.

Но на самом деле я не знаю ничего.

Вернее, я знаю, что я не такой, как все.

Я – кентавр!

КЕНТАВР ИЛИ КАДАВР.

Бездомный протягивает руку и что-то говорит.

Я не понимаю, но догадываюсь.

Он просит вспомоществование.

Монетку или две.

Как всегда, капитал хочет всё контролировать.

Даже отношения кентавра и бездомного.

Но у меня ничего нет.

Ни монеты, ни тем более двух.

Я – кентавр.

У кентавра капитала – ноль.

Кентавры живут безденежно.

Кентавры живут в лесу.

Кентавры лижут росу.

Но бездомный не понимает этого.

Он всё тянет и тянет руку ко мне.

Прямо в мой рот.

Его кулак залезает мне в пасть.

И я уже не могу дышать.

О, как страшен этот бездомный палач.

Да, ПАЛАЧ!

Настоящий палач, как и все.

Все люди, даже бездомные, – палачи.