1999

Если

И уже не важно, что я так нелепо барахтался в воде. Не важно, что хватал её за руку, словно дитя малое. А она между приступами смеха называла меня дураком и бестолочью. Это ничуть не унизило меня, иль там оскорбило. Это было приятно. И когда она вела меня – раскоряченного – по доскам, с одежды валились водопады – это тоже было приятно.

А потом, когда мы были у неё на веранде, соловей всё-таки запел. Я же сидел в кресле-качалке, завёрнутый в какие-то пледы и пил горячий чай. И ещё, граждане, я ел оладьи из кабачков. Кто знает, что это такое, поймёт меня. Кто не знает – мои соболезнования. И да, эти оладьи спасли человека из холодных вод Сосновки, когда ноги мои свело дикой судорогой из-за вынужденной неспортивной растяжки между лодкой и пристанью.

Сейчас я был заправлен каким-то сильным обезболивающим и феназепамом. И она (то ли кардиолог, то ли стоматолог) сидела напротив с кружкой и карандашом. Мы вместе разгадывали кроссворды, оставленные тем её песняром-гитаристом. По большей части они были глупыми и неоднозначными.

– Финикийский бог, четыре буквы, – считала она клеточки.

– Ваал. У него ещё противная жена была, Астарта, – лениво отвечал я, словно Анатолий Вассерман.

Видимо феназепам уже начал действовать. Иначе как я мог так, с разбегу, вдруг вспомнить историю древнего мира.

– Ну, ты даёшь! – удивлялась Алисия.

– Нет, это ты великолепна. Что заставило тебя пойти за мной? Какие знаки ты узрела, соседка? – улыбался я в кресле и качаясь, словно чёртов маятник.

– Да ты просто в крови был и рукав порванный светился. И весь вид твой был какой-то суицидальный. Махнул мне, словно Гагарин, и пошёл с выпученными глазами к реке. А я оладьев напекла и угостить некого.

– Так оладьи или глаза?

– Да всё вместе. Лучше вот угадай упражнение для растяжки ног (спортивное), шесть букв, – ушла она от вопроса.

– Шесть букв… Шесть грустных букв, – поморщился я от боли в паху и вспомнил Алину Кабаеву. – Шпагат, ебись он колом!

– Правильно. «Т» последняя совпала. И перестань ругаться – ты же смог, я видела, – усмехнулась она в мою сторону.

Да, я смог и у меня есть свидетели. А ещё растянутые связки иль мышцы, не знаю, но болит сильно. Впрочем, уже подействовало обезболивающее и мне тут в кресле вполне уютно с чаем и оладьями из кабачков.

Значит, всё не напрасно было. Утренний сон, работа, зарплата, трактир, таможенники в рубахах, драка, кусты, беседка, женщины из «Ремстройсервиса», фонтан и прощальный поцелуй Наташи бухгалтера. И чего это она думает, что я не женюсь. Дура она. Ничего в шпагатах не понимает.

Я шевельнулся в кресле и боль снова стрельнула от поясницы до пяток. Я малодушно застонал.

– Ну, хватит. Хватит дёргаться. Расслабься, сейчас лекарство подействует, – ласково сказала Алисия, положив кроссворд на столик. – До свадьбы заживёт.

Она встала, подошла ко мне и наклонилась, чтобы поправить сползший плед. Я уже не мог поймать фокус и её лицо было размытым, словно между нами было стекло, по которому стекали капли дождя. И весь этот ночной мир, оладьи и соловьи плыли вокруг меня, словно привидения.

– А ты выйдешь за меня? – спросил я поспешно, чувствуя приближение сна, в котором уже не будет искусственных спутников и дурацких размышлений о Боге и Земле.

– Конечно выйду. Спи давай, поздно уже… – услышал я милые слова, но не поверил им.

Впрочем, какая разница. Завтра на работу не идти и если я не забуду, то может… Чего там… Если не за…

Сушки

Я вам о любви обещал рассказать. Ну помните, когда фура с мужем-дальнобойщиком в рейс отвалит и… Люда, заведующая по учебной части, с мелированными волосами и глазами, как у косули, встретит меня в шёлковом халатике. Не помните? А я всё равно расскажу.

Не знаю, той ли вы любви ждёте… Или вообще, всем похуй, что там люди друг другу в души наваливают. Но зато потом волнения всякие, порывы, трепет и танцы в лунных отражениях. Да у любого поэта спросите!

А вот я, после разговора с приятелем Аркашей, стоял на тёмной улице и думал об унитазе, который ему гости свернули. Зачем мне идти в эту весёлую квартиру, полную хищных дам и песен Макса Фадеева? Ну, вот вы бы пошли? Верю, вы бы – пошли. И я бы пошёл, но мне помешал тот доходяга – с крыльями за спиной. Выскочил, подлец, прямо из-за пушистой туи и руками замахал, словно глухонемой.

– Уйди, кто ты там! Я путь свой продолжу, – сказал я ему.

– Твой путь полное говно, Беспяткин. Все твои пути паскудно пахнут, – крикнул он мне и мечтательно втянул воздух широкими ноздрями.

Я тоже понюхал, чем вокруг меня пахнет. Аромат горелой изоляции – где-то цветмет обжигают. Да, есть такое. Откуда-то потянуло жареным мясом со специями. Руки я нюхать не стал – чтобы волшебство не испортить.

– Всё как обычно – капитализм, – ответил я ангелу.

– Нет, не всё. И не капитализм. Есть тихие места в этом мире, а в них ждут тебя с чашкой зелёного чая и сушками, – пропел он мне как-то подозрительно.

– И без водки?

– Без водки.

– Сушки?

– Сушки.

Тут же пропал он, как икота. Вот был – и нету.

Я увидел, что шнурок у меня развязан. Пока завязывал его, внезапно вспомнил о той, которая регент – в церкви псалмы распевает, иль что там нынче поют. Подумал я о тишине; о квартире, убранной пылесосом; о столике в кухне с «ночным светом» и о плетёной вазе с сушками и зефирами. Да, там точно есть зелёный чай! Там никто ломать унитазы не будет и Фадеева не слушает. Но ждут ли меня? Нужен ли я регенту с красивым именем Алла? Вот сейчас и проверим. Только ночной звонок выявит настоящую, как там её… Да ладно. И я позвонил. Ответ был пугающим, на первом гудке.

– Привет, Беспяткин!

– Здравствуй Алла.

– Всё по улицам бродишь?

– Нет, то есть да.

– Приходи.

– Я адрес не знаю.

– Торговая три, квартира десять, второй этаж…

И разговор прервался. Хотел я удивиться, но передумал. Ведь было же сказано ранее, как всё произойдёт. Как-то так. И пошёл я от греховных помыслов к умеренным соблазнам. И пути мои уже не пахли говном, хоть и далеки были, сложны топографически и порой во тьме терялись.

Но зато я вспомнил, как привёл отец Андрей на вечеринку эту женщину с духовно правильным голосом и не повреждённой совестью. Конечно, пели мы тогда не «Богатии обнищаша и взалкаша… уклонися от зла, и сотвори благо», а «Я прошепчу тебе ласково, Нежной рукою обниму, Солнышко ты моё ясное, Я не отдам тебя никому…»