Страница 9 из 14
И так хотелось нормальной жизни! Нормальная – для всех разная, для Ырысту – своя. Здесь – не свое. Пушки, танки, трупы, города, как вообще можно жить в городах? Только по нужде, как звери в зоопарке. Техника лишняя, тучи людей – мошкара, шум, убивающий размышления. Нет, идеал Ырысту – возвышенное отшельничество, уединение на краешке неба. Жизнь слишком короткая, надо быть там, где тебе лучше. Чего ждать? Вся жизнь в ожидании, и умрешь старой девой. Война завершилась, нужно домой.
Ушел. Ушел и ушел, пусть будет, как будет. Вырваться и скрыться, все забыть. И никому не рассказывать. И сыновьям наказать…что-нибудь. Не рассказывать же им, что отец – убийца, на какое-то время вошедший во вкус. Да, защита! Да, приказ! Немцы сами виноваты, что напали – да! Хорошо артиллеристу – дыщ! Он не видит. Летчик бомбы бросил – буммм! Еще лучше. А когда ты видишь лица их в оптический прицел… И ты прав! Понимаешь, что прав, что правда на твоей стороне! Но вот лицо горит – не от стыда, а от горечи. Будто бы рожей в костер. Не сам – толкнули. Отомстил. Но пригорел. Война – это рожей в костер. Выжили. Победили. Паршивое послевкусие.
Тихо как… непривычно. Попрятались все. Надо снова привыкать к тишине.
Уав! Уав! Ырысту вздрогнул лай. Рядом. Собака. Уау! Неожиданно.
И раскатился звук, звук знакомый,
Бардин услышал удар по натянутой шкуре. Бубен заухал, запел. Пространство треснуло, проступили миражи, Ырысту на вершине, у черного камня, вокруг гряда заснеженных гор. Шаманский бубен, перья на шапке и скрип. Внизу разрывает долину бурный поток, грохочущий по крупным камням, бурлящий у берегов, скачущий по порогам. Камень-алтарь, усопший шаман, бляхи на халате и гул. И скрежет. И рев.
Мгновение. Доли секунды.
Воздух замутнел, закружился, запенился, как молоко на огне. Проступило. Пережеванная берлинская улица преобразилась, наполнилась светом, дома возродились, а скорее построены новые. На дороге белым пунктиром разметка, красный автомобиль без крыши. Счастливые люди по мостовой бегут, бегут. Наушники у многих. Смотрят в прямоугольные пластины размером с три спичечных коробка. На зданиях горят буквы, у зданий стоят столики. За столиками дети с мороженым. Над детьми развернуты зонты. Зонты от солнца. Город Солнца, чистый, богатый, сверкающий.
Доли секунды. Мгновение.
Все вернулось в первоначальный вид – следы бомбежек, хрустальный мусор, прогорклый воздух и никого.
Ырысту нащупал рукоятку вальтера. Пес появился непонятно откуда. «Чего пугаешь?», – ворчит Ырысту. «Надо, значит», – брешет собака.
Вот так видение, ничего себе будущее у Берлина, подумал Бардин. А как тогда у нас будет? У нас тогда, наверное, вообще… ух! Коммунизм и Беловодье.
Пес, склонив голову влево, глядел на колени солдата. Овчарка. Естественно, немецкая, какая же еще? Пес крупный, но тощий. По виду голодный, но не голодный, недавно поел.
«Тебе чего надо? – подумал Бардин собаке. Пес пригласил Ырысту за собой, они направились в подворотню.
В сотне шагов от дороги, у пробоины в стене в форме огромного сердца, на багряном ковре из кирпичной крошки лежало тело в советской форме с погонами капитана. Рука его сложена так, что локоть уперся в висок, черная лента на глазнице без глаза скрутилась, из-под нее показалась зеленая муха. Фу ты! Противно! И трупная вонь.
«Знакомый мертвец, однако. Особист», – узнал Ырысту.
«Забирай, похоронишь», – предложила собака.
Ырысту обыскал мертвеца: сначала нагрудный карман, другой, потом внутренний, боковые и брючные. Ощупал голенища сапог. Залитая кровью бумага, что написано в ней не разобрать. Еще удостоверение на имя Феликса Волкова с фотографией, где капитан еще с двумя глазами.
Феликс. Тоже счастливый. Тезка, считай. Отправился к Эрлику. Ырысту засунул удостоверение обратно. Найдут, похоронят. Тоже счастливый, жаль его. Не его конкретно, а вообще… Просто война уже кончилась.
И странное дело. Сидя на корточках над телом офицера, Ырысту вдруг почувствовал, что отпускает. Его отпускает, и он не убийца, все было правильно. Еще он почувствовал – или почудилось? – что гематома на правом плече растворилась, кровь разбежалась, и не осталось типичной снайперской травмы. Все было правильно, подумал Ырысту. Эй, собачка, где тут шоссе? Отведи меня, где машины ездят.
Пес потрусил к дороге, Ырысту пошагал за ним.
***
Полковник Колупаев относился к тому типу людей, про которых говорят: «Кому война, а кому мать родна». За время победоносного марша Красной армии по Европе Иван Матвеевич фундаментально обогатился. Он обладал исключительным умением отнимать, приобретать, собирать, перепродавать. Родись Иван Матвеевич лет на пятьдесят пораньше, наверняка фамилия Колупаевых стояла бы в одном ряду с Мамонтовыми, Морозовыми и, конечно, Третьяковыми, потому как к произведениям искусства и предметам старины полковник испытывал жуткое влечение. Обнаружилось это во время раскулачивания в одной нечерноземной губернии. Колупаев в тот год только-только надел петлицы, и, стараясь выслужиться, в первых рядах ворвался в зажиточное село. Тут и выяснилась эта его не свойственная советскому чекисту черта. Когда всякий нормальный человек получал удовольствие, трамбуя прикладом крестьян в эшелон, Иван Матвеевич упивался другим. Возле иконы выжженной временем или серебряной ложки с причудливым вензелем, кончики пальцев, дрожа, причитали: «Это моё! Мне! Для меня!». Найдя в крестьянской избенке медаль «За взятие Измаила», Колупаев инстинктивно прятал ее в карман, испытывая при этом почти наркотическое наслаждение. Так родилось его пристрастие к раритетам и антиквариату. Московская квартира Колупаева ломилась от предметов старины. Жена его, тоже Колупаева, щеголяла в дорогих нарядах и непременно драгоценных украшениях, которые были бы уместнее в музее. Любовница полковника тоже не была обижена, но она – даром, что вчерашняя школьница – была поумней и подаренные Колупаевым кольца и серьги хранила в укромном месте, не выставляя их напоказ.
«Ива-ан, это же должностное преступле-ение, – вытягивалась кошечкой она на постели, принимая очередной презент, – тебе ничего не будет?».
Полковник отмахивался, один раз живем. А бывшая хозяйка колье вернется – если вернется – лет через двадцать.
А еще Колупаев славился, как специалист вкусно поесть, выпить изрядно, он обожал пикники и преферанс. В общем, жизнелюб, носитель тех инстинктов, которые, по мнению отцов-основателей СССР, были главной угрозой социалистическому строю.
Начальство прекрасно представляло, что собой представляет Иван Матвеевич Колупаев, но смотрело на это сквозь пальцы, начальство само не безгрешно. А поскольку всякий грамотный руководитель максимально использует способности подчиненных, то полковника Колупаева еще в сорок четвертом назначили на должность, в которой он был уполномочен заниматься реституцией культурных ценностей. Ну и так, пограбить, тоже не возбранялось.
В Берлине у Колупаева было очень много работы, но когда возникла возможность установить местонахождение янтарной комнаты, именно этот вопрос стал безоговорочно приоритетным.
Полковник сидел за столом в комфортно обставленном кабинете и слушал очередной доклад майора Волкова. При этом Колупаев перебирал руками жемчужные бусы, плечом заслоняя их от портрета товарища Сталина, висящего за спиной.
– Это протоколы с объяснениями, – Ветров выложил на стол тонкую стопку бумаг. – Все упирается в Бардина. Вроде уже нашли, а тут на тебе! Победа. И вы представляете, что творилось. И только на следующий день нашли этого сержанта Кириллова и у него карточку. А там кроме карточки у него побрякушек разных!.. Чего только не насобирал, жучара, – тут взгляд майора упал на бусы в руке Колупаева, и он замолчал.
– И что, что? – спросил полковник.
– Карточку у Кириллова изъяли, но, видимо, точная информация о складе на той карточке, которая осталась у Бардина. А тот смылся, я вам докладывал. А изъятая у сержанта Кириллова вот.