Бес смертный

Люди платили сумасшедшие деньги за пластинки, которые нельзя было купить в советских магазинах. И я сам платил, и Один Зуб платил – чем дальше, тем больше, пока не понял, что тратит все заработанные нечестным трудом деньги на виниловые диски в изумительных тяжелых картонных конвертах.

Мы ставили свои диски на полки и хвастались друг перед другом – у кого полка больше занята. Самым богатым среди нас считался парень, у которого дома было три метра пластинок.

Сейчас в моей квартире забиты дисками все стены, а похвастаться этим я по-прежнему могу лишь перед двумя-тремя знакомыми коллекционерами. Остальные только качают головами и хорошо, что не называют душевнобольным.

Захаживая к Одному Зубу в магазин и наблюдая за покупателями, я понял, помимо всего прочего, что денег у нашего народа – куры не клюют.

Потом, много позже, во время очередного дефолта, я видел, как совсем прозрачные старушки покупали на оптовом рынке тонны сахарного песка и центнеры гречневой крупы. Старушки боялись, что продукты подорожают, и брали впрок. При этом денег у каждой из них на руках было много больше, чем в тот момент у меня. Американцы на вопрос «Как дела?» отвечают «Fine!», то есть «Все отлично!», и с улыбочкой проваливаются в недра подземки. Русские жалуются на убыточный бизнес, рост цен и безысходность бытия, с кислыми мордами садятся в свои «Мерседесы» и едут играть в бильярд.

Как ни парадоксально, но деньги, осознал я, категория не экономическая, а мистическая. Они не подчиняются законам математики и физики. Если в одном месте денег убудет, то совершенно не обязательно, что их прибудет в другом.

Я смотрел в железные глаза завуча и по ее требованию после «Чаадаева» принялся за первую главу «Онегина». Стихи А. Пушкина я знал хорошо, завуч же меня ненавидела люто, несмотря ни на какие дактили и амфибрахии, которыми я лихо козырял на уроках.

Завуч Татьяна Сергеевна, будь ей неладно, где бы она ни была, прекрасно понимала, что у меня на уме. А на уме у меня были «Битлз», «Лед Зеппелин» и червонцы-четвертные, которые, для того чтобы дома оказались и Битлы и Зеппелин, нужно было иметь в обязательном порядке.

Она знала, что я занимаюсь фарцовкой возле гостиницы «Мир», что я пью пиво и курю, она ненавидела мои джинсы, в которых я, после всех скандалов и запретов, продолжал ходить в школу; ее лицо сжималось, как мехи гармошки-трехрядки, когда я кривил губы во время рассказов о книгах Виля Липатова – за одно только имя этого автора можно ненавидеть все его книги, думал я. Слава Богу, книг современных советских писателей в школьной программе не водилось. Но, как они, учителя, говорили, их нужно было освоить факультативно.

Я едва не довел Татьяну Сергеевну до паралича, пытаясь выяснить у нее разницу между «обязательно» и «факультативно». По завучу получалось, что слова эти суть синонимы. Я же утверждал обратное – сам того не ведая, пропагандируя лозунг грядущих времен: «Что не запрещено, то разрешено».

То есть что не обязательно читать – можно не читать. Вообще говоря, книги я любил. Однако заставить себя читать про героические будни современных мне комсомольцев – просто не мог. Современных комсомольцев я видел в разных видах и понимал, что все о них написанное – подлая, липкая и циничная ложь.

Партийные руководители, строившие школьную программу так, чтобы, пройдя ее, ученик после окончания десятого класса остался оболванен, но жив, все-таки не решились включить в обязательный курс произведения современных советских писателей. Это могло добить детскую психику.

Путь Ленина из конспиративной квартиры в Смольный, которым он шел в ночь штурма Зимнего, проверить дотошному школьнику невозможно – кто его знает, шел Ильич указанными переулками, или сиганул через проходной двор, или вовсе ни на какой конспиративной квартире его и духу не было, а сидел он в обтянутом синим шелком кабинете и дул чай вприкуску с ходоками и Дзержинским. Здесь можно врать взахлеб, все равно никто проверить не сможет. Подвиги же современных комсомольцев и героические типажи видны невооруженным глазом на каждом шагу.

«Будешь на них смотреть – далеко не уйдешь», – говорила мне завуч, выхватывая из моих рук фотографии «Дип Перпл» и «Холлис». Когда же я в ее присутствии начинал рассказывать о всемирной славе и невероятных достижениях, в том числе и коммерческих, этих групп, Татьяна Сергеевна была готова убить меня на месте, тело разрубить на куски, куски заковать в кандалы и заточить эти останки в Петропавловскую крепость лет на сто.

– Хватит, – поморщилась Татьяна Сергеевна, когда я начал читать из «Медного всадника». – Что тебе нравится из современных советских писателей?

Как большинство позднесоветских женщин, переваливших за сорок, она была косноязычна.

– Ничего, – ответил я в тон завучу, отрицая наличие у советских писателей души. – В том числе, – не смог я удержаться, – и их произведения.

Бульдожья морда завуча стала похожа на банку с малиновым вареньем. Это ей шло – в такие минуты в облике Татьяны Сергеевны появлялась какая-то живинка, намек на органику.

– Что значит – ничего?

– Значит – ничего, – смиренно ответил я.

– напевал я про себя и потел от нетерпения – я очень, очень любил Элвиса Костелло и рвался к Хряку. Один Зуб, наверное, уже там и, наверное, они уже слушают последнего Костелло… Впрочем, «Джетро Талл» я тоже любил и часто пел песни Андерсона. Обычно, как сейчас, про себя.

– Я не могу поставить тебе положительную оценку, – быстро пробулькала завуч. Говорить внятно ей мешала кипящая внутри ненависть. Мне показалось, что она слышит мою песню.

– Ты меня больше так не пугай!

– Что?

Я обрел себя там же, где и потерял, – у библиотеки имени М.Ю. Лермонтова.

– Я правда испугалась, – сказала Полувечная. – Все в порядке?

– В полном, – ответил я.

– Да-а… Старость не радость.

– В каком смысле?

– Ну, понимаешь, ты начал падать. Побелел весь – и по стеночке, по стеночке…

– И что?

– Я тебя поддержала… В трудную минуту, хе.

– Не такая уж она и трудная. Подумаешь, сознание стал терять. В моем возрасте это бывает. Не видела, что ли? На улицах народ так и валится. Ничего страшного. Правда, некоторые – кто неудачно падает – затылком трескаются. Так что я стараюсь, когда мир уходит, быть поближе к стеночке. Помогает. Впрочем, спасибо за помощь.

Полувечная посмотрела мне в глаза – серьезно и странно. Так смотрят молодые девушки, когда влюбляются.

Я поежился. Мороки от этой любви бывает столько – не дай Бог!

– Не за что, – тихо сказала журналистка.

– И то верно, – согласился я. – Знаешь, мне сейчас вспомнились школьные годы. Тебе не нужно для интервью? Рассказ о детстве великого артиста?

Полувечная посмотрела на маленькие наручные часики.

– Школьные годы… Самое время. – Она кивнула.

– Нет, про школьные годы – это мы уже проехали.

Возле входа в клуб народа не было – вероятно, мы пришли слишком рано. Сколько сейчас времени, я понятия не имел – часов на руке не оказалось. То ли я их забыл дома еще утром, то ли потерял, когда со мной случился очередной провал памяти. Что-то сегодня эти провалы зачастили. Обычно – ну, один-два в день. А сегодня – просто всплошную идут.

– Смотри-ка. – Полувечная сжала мою руку. – Смотри, кто идет.

По Литейному широкими шагами несся Один Зуб. Сейчас он был уже не тощим, как в юности, в магазине радиотоваров, а наоборот – толстым, бритым наголо и похожим на активного, действующего бандита. Только глаза у него были добрыми. У бандитов таких не бывает. Но глаза Одного Зуба были маленькими, и увидеть их выражение постороннему человеку было практически невозможно, поэтому незнакомые люди Одного Зуба боялись.