Страница 21 из 27
Я знал, что это была не глухота, не слепота, а глубокая старость.
КРУГОВОРОТ
Из дневника астронома
Тебя уже давно нет со мной, а я, как безумный, оглохший от одиночества, ищу спасения в мыслях о бессмертии всего живого во Вселенной. Нет, теперь я не сомневаюсь, что ни единого атома невозможно создать из ничего и невозможно материю уничтожить абсолютно. И особо важно, что вместе с материей наше сознание будет существовать бесконечно, не подверженное смерти и исчезновению. Почему большинство астрономов избегают признать главную истину? А она заключается в том, что неисчислимые галактики Вселенной — вечны, как вечна и материя. То есть: не было начала возникновения галактик, не было и начала возникновения материи из неведомого вещества. Лавуазье, отвергая “тепловую смерть” мироздания, которая уже могла бы наступить много раз, пришел к заключению, что в бесчисленных галактиках существует вечный, непрекращающийся круговорот материи, энергии и возникновения жизни. И мой любимый астроном Шепли, изучая космос 65 лет, сделал основной вывод: “Вселенная всегда была и всегда будет выше нашего понимания”. И вот все это в тысячный раз с навязчивой непоколебимостью утверждает меня в том, что в непознанной нашим разумом Вселенной безраздельно господствуют великие объективные законы: сохранения материи, энергии, тепла, количества движений и самой жизни на неограниченных числом планетах в мировом пространстве. И меня поразила мысль, что на этих планетах существует, должно быть, разумная жизнь в многочисленных совпадениях, наподобие зеркального сходства с нашим земным существованием. И поразило то, что планеты, подобные нашей, с точностью до единого атома существуют в каждой эволюционной эпохе развития жизни. Стало быть, каждый человек и все живое имеют свих бесчисленников, одинаковых в любой мелькнувшей и настигающей секунде, одинаковых в физических движениях, чувствах, мыслях, привычках, поступках, которые вечно рождаются, вечно живут и вечно умирают. Какая безумная охватила меня мысль! Какая страшная вселилась в меня теория!
Ведь это означает, что на разных планетах в каждое мгновение распинают Христа. И никогда не было начала его распятия, как никогда не будет и конца. И Иуда предает его всякий раз. И Понтий Пилат неустанно спрашивает Христа перед казнью: “Что есть истина”? И я вечно нахожусь на той Великой войне, и вечно горит после бомбежки Сталинград. И существует множество миров, где в любой миг времени Гоголь закончил переписывать шестой вариант “Мертвых душ” с совпадением всех помарок, исправлений, знаков препинания.
Но самое главное: на всех планетах во Вселенной есть женщина, любимая мной без памяти, но которая недолго любила меня и ушла однажды, безразлично-холодно сказав: “прощай”, — и поцеловала меня в лоб, как покойника, впрочем, в тот вечер и похоронив меня… Если бы не наука, не студенты, я погиб бы тогда. Странно: ее уже нет на свете и нет того человека, к которому она ушла, а в душе моей ничего не забыто. И когда я ложусь в свою постылую старческую постель и закрываю глаза, мне вдруг кажется, что она, шурша юбкой, входит в комнату, наклоняется надо мной — я ощущаю тепловатый ветерок ее духов, ее шепот “прощай”, и холодные губы едва прикасаются к моему лбу, как к покойнику… Я испуганно вскакиваю на постели, оглядываю пустую комнату, потом падаю головой на подушку, опять закрываю глаза, заставляя себя думать о тех сказочных днях, когда мы познакомились с ней в Ялте на горячем пляже, ослепленные морем, о том, как мы молодые, сильные заплывали с ней далеко за буй, как смеялись, блестели ее глаза от синевы пространства, солнца, как вода омывала ее отполированные загаром кофейные плечи, как были прохладны в морской свежести ее губы… Но это видение мелькает краткой секундой. Я лежу в темноте, не открывая глаза, и снова она входит в комнату, шурша юбкой, и снова вызывает озноб сквознячок тепловатых духов и ее холодный поцелуй в лоб. И вот каждую ночь я медленно умираю, медленно схожу с ума — и нет ни начала, ни конца моей боли, моей беды, от чего не может отказаться моя память, подчиненная уже не мне. И я проклинаю себя за эту пришедшую мне в одиночестве старости мысль о непрекращающемся круговороте энергии и человеческого сознания. И все-таки зачем и во имя чего это безостановочное движение, эти зеркальные повторения жизни и смерти во Вселенной? Да, это выше нашего понимания. С готовностью верю, что человек — природа, познающая самое себя. Но тогда зачем ее познавать, если не было ни начала ее создания и не будет конца? Есть ли смысл в познании непознаваемого? Неужели галактика, как и материя, наша жизнь и страдания не имеют завершения? Зачем повторять страдания Христа, жестокость, войны, молниеносные радости, муки несчастной любви, которые страшнее всех казней? Это выше, выше человеческого понимания. Одно я еще готов понять: от этих мыслей, которые истерзали меня, может спасти только самоубийство. Нет, и оно не спасет, оно будет вечно повторяться в круговороте на разных планетах — без начала и без конца. Да, да память материи и мысль невозможно стереть во Вселенной.
Что же делать? Сколько еще ночей я буду существовать в этом круговороте? Сколько раз меня будут казнить законы памяти и Вселенной, где не исчезает тот прощальный поцелуй, холодок губ, звук ее голоса, после чего жизнь моя кончилась?
И в минуты ночного одиночества я сознаю, милая моя, драгоценная моя, что там, за пределами, ни на одной из бесчисленных планет наша молодость, наша земная с тобой жизнь не повторятся. Кто-то из моих коллег в необязательном разговоре сказал, что любовь стариков похожа на сказку, начатую с конца. И почему-то навязчиво вспоминая в бессонные ночи эту роковую фразу, я чувствую, как мне становится трудно дышать, и непереносимая тоска перехватывает слезами горло.
Нежность моя, ненаглядная моя, несчастье мое, я хочу только одного: навеки остаться здесь, вместе с тобой на нашей общей земле.
РУКИ
Я проснулся, сжимая и разжимая затекшие во сне пальцы, посмотрел на свою руку и вдруг поразился: какой удивительный совершенный механизм! И вспомнил расхожую фразу, от века употребляемую людьми со спокойным безразличием: “Все сделано человеческими руками”. В этом обобщении — непреложная истина. Тем не менее, есть к вечной мудрости и бесспорное добавление: “И все ими разрушается”.
Да, вся наша жизнь и наша смерть связаны с человеческими руками. Все от рождения человека и до предела жизни соединено с движением, жестами и “выражением рук”: страх, удивление, восторг, отчаяние, согласие, отрицание, угроза, “указующий перст”, приветственные и прощальные знаки, крестное знамение, объятие, работа художника кистью, писателя пером, строителя разнообразным материалом.
Но как все-таки отвратительна власть рук, изготовленных к жестокости, насилию, убийству, власть, заряженная сознательной или слепой ненавистью, мщением, сладострастием злобы, войной.
И, подумав об этом, я внезапно вспомнил жаркий августовский день на Украине и “родные” полковые орудия возле поваленного плетня у прокаленных солнцем садов, за которыми было село, занятое немцами. Под обвисшими ветвями яблонь краснели в траве крупные яблоки, сбитые пулеметными очередями. Стояла в горячем воздухе гнилая вонь тола, смешанная с запахами разрыхленной снарядами земли и конским потом. Мы только что на предельной рыси под нахлестами пулеметных трасс домчались через желтое пшеничное поле по открытому пространству к восточной окраине села, откуда начинались сады, и тут в укрытии деревьев, спешившись, перевели дыхание, обтирая рукавами гимнастерок потные пылающие лица. Мы смотрели туда, где левее села шевелились в пыли, рокотали танки там, в поле, как-то оголенно стояла ветряная мельница с поломанными крыльями — лучшего наблюдательного пункта, занятого немцами, нельзя было вообразить. Наша пехота разъединенными группами входила в село, вбегала под яблони, и то и дело где-то очень близко в селе рыдающе завывали, скрипели немецкие шестиствольные минометы беглые разрывы танковых снарядов врезались в дикие взвизги минных осколков. Сизо-черный дым вздымался, кипел на траве, полз, тянулся к небу, пронизанный над деревьями знойным солнцем. Я знал, что надо немедленно ставить орудия на прямую наводку, но по открытому полю мы не продвинемся и ста метров в сторону немцев: нас засекут с высоты мельницы и шестиствольные минометы накроют орудия. И сразу стало ясно, что надо двигаться через сады, под прикрытием деревьев, к западной окраине села и там занять противотанковую позицию.