Страница 8 из 16
Он часто шалил, я прикрывал его, как мог, и защищал от суровых наказаний; он заранее мне доверял, не скрывал своих шалостей, уверенный, что я его не предам, но я также не потакал ему, не раз резко говорил правду, упрекал, когда был должен, и за это он не злился на меня.
Как, в частности, королевич Казимир выбрал себе союзником и для молитв, и для всевозможных забав, и для благочестивых разговоров Конарского, как чуть позже (о чём я расскажу), Александр облюбовал себе маленького Эразма Цёлка благодаря его песням, так Ольбрахт присвоил себе меня. Во всём мною пользовался. В конце концов я должен был дать торжественное слово, что не оставлю его ради другого, за что он обещал мне золотые горы.
Едва отправили Владислава в Прагу, когда король решил его младшего и совсем неспособного к военным экспедициям брата Казимира с отрядом в двенадцать тысяч человек отправить в Венгрию.
Этому мероприятию даже среди самых послушных слуг короля было много противников. Предвидели то (что осуществилось), что против Казимира выступит превышающая сила, а на помощь тех, кто обещал прибыть на подмогу, он рассчитывать не сможет.
Он сам же не только не желал этого, но отказывался у королевы, у короля, целуя руки матери и умоляя, чтобы из-за него люди не проливали кровь, потому что он никакой, кроме небесной, короны не желает.
Это не помогло, потому что король требовал от ребёнка послушания. Тринадцатилетний подросток был только хоруговью, настоящими же главнокомандующими похода были подобраны мужи, известные военным духом, мужеством и энергией.
Король выбрал их независимо от того, к какому лагерю принадлежали, даже среди своих противников, и никому не отказал. Дзержек из Рытвиан, воевода и староста Сандомирский, тот самый, из-за которого Лутек из Бжезия жизни лишился, Ян из Тарнова, каштелян Войницкий, Станислав Вотрубка из Стрелец, Станислав Шидловецкий, маршалек двора и охмистр, и многие другие ехали с королевичем в эту несчастную экспедицию. Магистр Ян из Лотышина был добавлен как духовный и канцлер. Из рыцарей Спытек из Мелштына, Ежи из Олесницы, Ян из Чижова вели отряды. Но это войско, хоть для глаз его было достаточно, а между ними красиво выделялись лучшие полки, в значительной части было наскоро собранной дружиной. Среди неё грязных и оборванных татар насчитывалась тысяча голов, которые были хороши только для грабежа и для поднятия шума во время столкновении.
Заранее пророчили, особенно те, кто помнил Варненчка, что Казимиру не повезёт. Король же имел какую-то дерзкую веру в свою удачу, которую поднимал выбор Владислава. Он рассчитывал, может, также и на то, что брат, утвердившись на троне, поддержит Казимира, лишь бы хоть часть страны мог удержать.
Обещали сдавать замки.
Добавляя мужество и желание сыну, сам король уже осенью, когда собирались наёмники, проводил его в Новый Сонч. Но надежды были коротки и скоро пришло разочарование от этих обещаний венгров, которые вовсе исполнять их не думали.
Едва королевич вступил в страну, которая должна была открыть ему ворота, когда выявилось предательство. Неприятель появился, друзей вовсе не было. Наёмные немцы, которые ожидали добычи, а не кровавой войны, первыми покинули ряды; некоторые польские отряды, видя свою погибель, пошли по их примеру.
В начале королевич заперся в Нитре, но и там нужно было ожидать осады, поэтому он должен был бежать в сумерках, оставляя там с четырьмя тысячами Павла Ясеньского, мужественного и опытного командира.
По дороге в Илаву напали венгры, обоз королевича и шестьдесят его телег отрезали и увели. В военном совете мнения разделились. Самые лучшие рыцари хотели держаться и сражаться; Тарновский, Ватрубка, Шидловецкий, Мелштынский считали для себя позором уходить, но остальные настаивали на том, что дорогую жизнь королевича следовало спасти. Объявили возвращение.
Это возвращение в Краков с такими потерями и унижением, в котором обвиняли часть рыцарства, было грустным. Казимир сам в этом мало чего решал, не хотел войны, но выдержал бы её, если бы не боязливые советники. Хорошо или плохо вышло, один Бог знает.
Король был этим сильно удручён, но не показывал этого.
Казимир прибыл тихо, опасаясь гнева отца, рассчитывая на мать, не смея объяснять, думая, что получит суровый выговор, но король принял его нежно, с утешением, без запоздалых сетований на то, что случилось.
С Венгрией он решил войти в соглашение; трудности военной экспедиции, для которых нужны были значительные силы, только теперь чувствовались. Взять её на плечи король не мог, и поэтому вёл себя равнодушно, всё откладывая на будущее.
Это испытание с молодым королевичем было для него решающим; родители убедились, что он был рождён совсем не для завоевывания государств. Рыцарская слава, господство его ничуть не привлекали. Он возвращался уставший, грустный и измученный, и к нему не вернулось обычное его настроение и спокойствие, пока снова с Конарским не помолился в кафедральном соборе, в часовне и в собственной комнатке, в которой был аналой для молитв вместо алтарика.
Его здоровье тоже велело его щадить. Его кожа была белой и нежной кожей, как у девушки, даже слишком свежий и живой румянец украшал это лицо, глаза были полны огня и жизни, но сил имел немного, уставал быстро, в то время у него было учащённое дыхание, по ночам его мучил кашель.
Беспокойная мать приписывала это продвинутым до преувеличения религиозным практикам, из-за которых вставал по ночам, чтобы прочитать некоторые молитвы, долго бодрствовал, подвергал себя очень строгим постам и утомлял себя тем, что стоял на коленях. Однако от этого воздержать его было невозможно, и даже любимый Канарский, через которого этот запал старались укротить, не мог его остудить.
Кажется, что король с этого похода не много рассчитывал на Казимира как на вероятного своего преемника; глаза его обращались на Ольбрахта, на Александра, наконец на Сигизмунда, потому что последний был бесповоротно предназначен для духовного сана.
Отец не скрывал того, что надеялся наделить его епископством Краковским и архиепископством Гнезненским, что, вместе взятое, педставляло княжескую дотацию.
Александр, который подрастал, был глуп, молчалив, но, как они все, мягкий, щедрый, добрый.
Именно тогда, когда ксендз Длугош находился ещё в Праге, последовало объявление о прибытии в Краков Каллимаха. Судьбы или люди так умело располагались в его пользу – не знаю, но определённо, что лучше не могло для него сложиться.
Королева была самым выгодным образом предупреждена, королю нужен был учитель. Прославляли разум и знание политики итальянца, а тут как раз потеря Лютека из Бжезия предоставляла опустевшее после него место в Совете. Двоим королевичам, не считая уже Казимира, нужен был муж с европейским образованием. Поэтому ожидали Каллимаха с горячим любопытством.
В таких случаях чаще всего получается, что преувеличенные надежды разочаровывают; в этот раз, однако, стало совсем наоборот – итальянец превзошёл ожидания.
Он знал, что с первого выступления, ослепления, с впечатления, какое человек сначала произведёт, зависит многое. Всё было направлено к той цели, чтобы понравиться.
Говорили, что из своих скитаний по свету на покаянии сперва к своей подруге, потом к архиепископу Грегору итальянец прибыл очень бедным. Однако во время пребывания во Львове он так сумел воспользоваться милостью приятеля, так оказался достойным того, чтобы пански и изысканно выступить, что Грегор постарался о том, чтобы он приехал в Краков уже как человек богатый, которому всего хватало. Готовый двор для него представляли уже ожидающие его итальянцы, о которых я упомянал.
Но нужно также признать, что Каллимах действительно заслуживал того, что нигде в толпе не затерялся. Хотя не первой молодости, но с очень красивым лицом и фигурой, весьма гладкого уклада, ловкий, быстрый, красноречивый, умеющий к каждому подстроиться и понравиться, он имел всё, чем очаровывают людей.
Направляясь в замок со свитой своих приятелей, которыми предводительствовал, итальянец, королевский секретарь, казался как бы большим иностранным паном, желающим оказать честь королю. Он надел изысканные и так подобранные к своему лицу и фигуре одежды, что художник Великий, который видел его проходящим, сказал, что он был только для рисования.