Страница 10 из 14
Как наши одеяла, Бет! Боже мой! Смотри – наши цвета. Розовый и серый. Это же мы!..
На стенде было написано, что репродукции доступны в виде открыток, а также постеров большего размера. Какое-то время мы втроем просто не сходили с места, утратив дар речи – нам казалось, что Уистлер много лет назад написал эту картину специально для нас. Изобразил нашу мечту. Девушки на картине выглядели счастливыми – грациозными и умиротворенными.
Нам сказали, что оригинал картины не всегда выставляется в галерее, а репродукции, как правило, есть в продаже. Постеры были нам не по карману, зато продавщица разыскала три одинаковые глянцевые открытки, и мы бежали к автобусу, сжимая в руках сувенирные пакетики, словно самую большую драгоценность в мире.
Наша собственная картина. Бет, Салли и Кэрол. Три фигуры: розовый и серый.
Я в последний раз бросаю взгляд в сторону офиса Мэтью Хилла и думаю – что же я натворила? Поворачиваю ключ зажигания, аккуратно прячу открытку с репродукцией Уистлера в сумочку и достаю телефон, чтобы позвонить Салли.
Она берет трубку; я слышу рокочущий звук, похожий на гром.
– Бет, это ты? Прости, я на объекте. Стены долбят. Ад кромешный! Я перезвоню, ладно?
– Конечно. Я на минутку. Просто хотела сказать – я была у него, у детектива.
Снова рокот. Затем ответ.
– Хорошо. Ладно. Боже мой… Расспрашивал?
– Конечно, расспрашивал. Он цепкий. Думаю, это неплохо – значит, справится.
– А он ничего не заподозрил? Не слишком напирал?
– Не знаю. Вроде не заподозрил.
– Вроде? Ты не уверена? – с тревогой спрашивает Салли.
– Не волнуйся! Правда. Он хороший специалист. Думаю, не злой человек. Мы платим ему, так что он будет делать то, что мы попросим. Я тебе перезвоню!
Я чуть было не добавляю, что детектив на удивление привлекателен. Потрясающе красивые глаза. Сдерживаю порыв – что еще за глупости?
Салли отключается, я пристегиваюсь и продолжаю задаваться вопросами. Мэтью Хилл на редкость проницателен и настоящий профессионал. Почему ушел из полиции? Почему так странно отреагировал на фотографию мальчиков? Однако больше всего меня мучает вопрос – наберусь ли я храбрости поведать Салли, что наш детектив сразу же заметил перемену в глазах Кэрол?
Мы с Салли наивно полагали, что перемена видна лишь нам.
Глава 10
Опасения подтвердились – мне ужасно не хватало мамы. Я до боли скучала по ней, особенно поначалу. Лежа в постели, обхватывала себя руками и представляла, что это мама меня обнимает, как в детстве, а порой, когда гасили свет, доставала маленький голубой фонарик из прикроватной тумбочки и перечитывала мамины письма во мраке спальни до тех пор, пока не заучивала их наизусть, словно мамин голос звучал в моей голове, успокаивал, убаюкивал.
Я была поражена – даже не тем, насколько я ее любила (это и так было понятно), а тем, насколько нуждалась в ней. Когда тебе двенадцать, мама – колючее шерстяное одеяло. Оно греет, но часто раздражает, сковывает движения. Однако если его убрать… Я и представить не могла, какими холодными бывают ночи…
Мы – Салли, Кэрол и я – в полной мере испытали эту тоску, потому что привыкли к материнской ласке и заботе, и удивлялись, глядя, как других девочек провожают в школу не родители, а няни, экономки, а иногда водители.
Сначала мы даже немного завидовали, однако недолго, так как этим девочкам часто приходилось оставаться в школе на каникулы, потому что их папы и мамы были слишком заняты. У них были необычные профессии и насыщенная жизнь. Монахини как могли окружали бедняжек заботой. Сестра Вероника была особенно добра, в хорошую погоду устраивала долгие прогулки, а в дождливые дни – «охоту за сокровищами». Были походы в кино и в театр, девочек не гнали спать, разрешали смотреть фильмы и шоу «Вершина популярности», причем не в детской комнате, а в гостиной монахинь, где стояли кресла с высокой спинкой и расшитые подставочки для ног.
И все же, несмотря на привилегии и развлечения, они с грустью смотрели на нас, когда мы возвращались из дома, провожаемые рыдающими мамами.
Помню, Жаклин Прир всегда, как призрак, маячила в окне спальни, выходящей на главный подъезд. Она не включала свет, просто стояла в окне, еле видная в ранних сумерках, и ее лицо ничего не выражало. Ходили слухи, что Жаклин самая богатая в школе. У нее было все, о чем мы мечтали – пони, деньги на одежду и кредит в местном салоне красоты. Она одевалась по последней моде, носила сережки с настоящими бриллиантами, но я не встречала глаз грустнее, чем у нее.
На третьем году обучения Жаклин перевели в нам в спальню, и как-то ночью мы услышали, как она плачет. Мы постарались ее успокоить, но она пришла в дикую ярость, вцеплялась нам в волосы и швырялась вещами – полетели расчески и туалетные принадлежности, разбился об пол флакон с духами. Я хотела собрать осколки, однако Жаклин, пристально глядя на меня, принялась нарочно ходить по стеклу; в конце концов ее увели монахини, она рыдала, размахивала руками и оставляла кровавые следы на полу.
Мы увидели ее только утром, за завтраком, она прихрамывала, на забинтованную ногу был надет ботинок большего размера. Смотрела зло и недоверчиво красными опухшими глазами.
Жаклин никогда не забирали на праздники, она повсюду ездила с монахинями – катание на лыжах в Рождество, «тур по музеям» в Италии на Пасху. Говорили, отец Жаклин работает послом, он очень богат и чрезвычайно щедр.
По всей школе висели таблички с выгравированными надписями «Пожертвовано лордом Приром» или «При участии лорда Прира». Мама Жаклин, судя по фотографии в рамочке на прикроватном столике, была редкой красавицей, она походила на кинозвезду в бледно-розовом бальном платье. Вживую мы ее не видели.
Мы старались проявлять к Жаклин внимание, потом приучились держаться от нее подальше, «не лезть не в свое дело», как она выражалась.
Однажды ночью во время третьего года обучения я невольно стала свидетельницей страшной сцены. Ночь выдалась жаркая, душная, мне, против обыкновения, не спалось. Я долго ворочалась с боку на бок, считала овец, по очереди расслабляла каждую мышцу, как учили на танцевальных занятиях. Ничего не помогало.
Около полуночи я решила сходить в ванную за водой и достала из тумбочки пластиковый стаканчик.
Накинула халат, на цыпочках выскользнула из спальни, стараясь никого не разбудить. В длинном коридоре стояла тишина, горели ночники. Над дверью ванной комнаты было довольно большое окно, и, опять же, чтобы никого не разбудить, я не стала включать свет, решив, что света, проникающего из коридора, будет достаточно. В нашей ванной были три туалетные кабинки, ряд умывальников на противоположной стене, а в дальнем углу – ванна, огороженная занавеской. Занавеска должна была обеспечить уединенность, но, по сути, была не нужна, так как многие девочки запирали входную дверь, когда наступала их очередь мыться.
Прежде чем набрать воды, я зашла в туалет и как раз собиралась нажать на кнопку слива, когда услышала шум. Одна в полумраке я затрепетала с ног до головы. На мгновение будто окаменела. Шум повторился. О нет! Здесь чужой! Я лихорадочно перебирала варианты дальнейших действий. Побежать? Остаться в запертой кабинке и звать на помощь? Что опасней? Я не могла выбрать, стояла на месте, а сердце стучало все сильней. Затем до меня снова донеслись звуки, и на этот раз у меня засосало под ложечкой. Нет. Это не грабитель. Звук был похож на стон. Так стонут от боли.
Я очень медленно вышла из кабинки и направилась к ванне в дальнем углу – за занавеской виднелась тень. Женщины или девочки, как мне показалось. Я различила длинные волосы. Осторожно отодвинула занавеску и увидела ее – Жаклин Прир. В ванной. Всю в крови. Кровь была повсюду. Стекала по рукам. Пропитывала ночную рубашку. Слипшиеся от крови волосы. Красные брызги на кафельной стене.
Дальнейшее помню смутно. Должно быть, я успела закричать, прежде чем лишилась чувств. Очнулась на полу, а надо мной склонились две монахини. Я почему-то подумала не о Жаклин, а о том, как странно видеть их с непокрытыми головами – длинные седые косы падали на спины. Я была уверена, что старшие монахини, которые одеваются по всем правилам, бреют головы. Оказалось, нет.