Тридцать седьмое полнолуние

Лица убитого Ник разглядеть не мог. Повезло, теперь не приходилось гадать: а если это был отец?

Комиссия приехала в четверг. Мальки, вернувшиеся из школы раньше, видели, как прибыл автомобиль с правительственной эмблемой. А чуть позже примчался спортивный «Янгер» серебристого цвета – хищный, обтекаемый, с тонированными стеклами. Под взглядами потрясенных мальков он круто вписался в поворот и замер у центрального входа. Открылась дверца, и появился старик. Самый обыкновенный, морщинистый, седой, в неброском костюме. Встречать его вышел лично директор. Он непривычно суетился и даже порывался поддержать старика под локоть. Тот, однако, не дался.

«Янгер» обсуждали за обедом и в спальнях, в учебках и в туалетах. Восхищение мешалось с обидой: ну почему такая шикарная тачка досталась этому старому хрену? Зачем ему «Янгер»?!

Хорошее получилось развлечение – для тех, у кого не было «королевской квоты».

Ника вызвали пятым.

Стул стоял в центре комнаты, в нескольких метрах от стола, накрытого бордовой скатертью. За столом сидели двое незнакомых мужчин, похожих друг на друга, директор и женщина. Еще один, пожилой, пристроился с торца. Ник глянул мельком: седые, коротко стриженные волосы, темное от въевшегося загара лицо. Тот, с «Янгера»? Интересные, однако, встречаются чиновники социальной службы.

– Садись, – велел директор.

Ник – как обычно перед комиссией – не знал, куда деть руки. Положил их на колени.

– Николас Зареченский, шестнадцать лет. Восьмая параллель, один год пропустил по болезни, – представил директор. – В последнее время поведение Зареченского вызывает у нас тревогу, но, принимая во внимание общую картину успеваемости и несомненные способности как в точных науках, так и в гуманитарных, я рекомендую продолжить для Зареченского обучение в Невейской гимназии. Конечно, записав соответствующее предупреждение в личное дело.

Директор говорил, как перекатывал круглые камешки.

– Простите, но я ознакомилась с документами и удивлена, – вмешалась женщина. Она открыла картонную папку с фотографией Ника на обложке. – Тут указано, что у мальчика ретроградная амнезия.

«Меня здесь нет», – сказал себе Ник, глядя поверх голов.

– Совершенно верно, – подтвердил директор. – Николас не знает, кто он и кто его родители, где он жил – в Арефских землях или, может быть, приехал туда на каникулы. Но в остальном его память не пострадала. Заметно, что, до того как мальчик оказался у нас, воспитанием его занимались и образование, которое ему давали, превосходит средний школьный уровень. Николас неплохо разбирается в живописи, классической литературе, владеет фралейским и в некоторой степени латейским языками.

У женщины приподнялась бровь – удивленно и недоверчиво.

– А фамилия?

– Придумали солдаты. Мальчик приплыл с той стороны Харра и вышел к нашему блокпосту. Документов при нем не оказалось, в поисковых запросах он не значился.

– Все-таки это довольно странно, – сказала женщина.

– Да, у нас были сомнения. Попав к нам, мальчик несколько недель молчал, и мы уже планировали запросить разрешение на его перевод в соответствующее учреждение. Но коллектив принял Николаса, знаете, у нас очень чуткие дети. Они помогли ему адаптироваться.

«Меня тут нет!» – пришлось напомнить себе Нику, чтобы не рассмеяться.

– Позвольте вопрос, – зычно произнес старик.

Мужчины переглянулись. Женщина поправила воротничок и натянуто улыбнулась.

– Да-да, пожалуйста, – торопливо сказал директор.

Старик повернулся к Нику.

– Ты уверен, что тебя зовут Николасом?

Темные глаза под серебристыми бровями рассматривали его в упор.

– Уверен. Я абсолютно уверен, что меня зовут иначе.

Директор вмешался так поспешно, что слова его перестали походить на округлые камешки:

– Мальчик называл себя Ником. Ему предложили варианты, отказался. Записали так. Может быть, личное дело?..

– Спасибо, я уже видел. У меня все.

– Э-э-э… благодарю. Господа, у вас есть вопросы?

– Какова вероятность, что память восстановится? – снова заговорила женщина.

– К сожалению, врачи ничего обещать не могут.

– Печально. Что же, если это не мешает ему находиться среди нормальных детей и мальчик справляется с программой гимназии, то я выступаю за продолжение «королевской квоты».

– Ну что вы, мадам, – не выдержал Ник. – Мне это совсем не мешает.

Сказал – и услышал, как хмыкнул старик.

– Можешь идти, Зареченский, – сердито велел директор.

Ник аккуратно прикрыл за собой дверь.

– Ну? Че спрашивали? – засуетился Грошик, хватая за мундир и заглядывая в лицо. – По урокам чего? А?

Гвоздь, который сидел на подоконнике, презрительно скривил губы.

– Как обычно, – ответил Ник.

Грошик завистливо вздохнул.

– Конечно, тебе-то что, не выгонят, ты отличник. А я куда? Всю жизнь потом у станка корячиться?

– Отвали.

Ник выдернул рукав из его пальцев.

– Глеймиров! – позвал дядя Лещ, и Гвоздь нехотя сполз с подоконника. Отвесил Грошику по затылку, прежде чем скрыться за дверью.

К ужину комиссия опросила всех, и за стол Карась явился со свежими новостями. Втиснулся между Ником и Гвоздем, завертел башкой:

– Слыхали? В субботу нам подъем на час раньше. Пойдем сдавать кровь и на медосмотр.

– Опаньки! – удивился Гвоздь. – Че за херь?

– В солдаты забреют! – крикнул с другого конца стола Жучара. – «Королевская квота», ать-два!..

– Замолкни, – коротко приказал Гвоздь.

Ник поболтал ложкой в тарелке с супом и спросил:

– Карась, а не знаешь, что за старик там сидел?

– Который с «Янгером»? Не-а.

– У вас он что-нибудь спрашивал?

Карась мотнул головой.

– А у тебя? – заинтересовался Гвоздь.

– Так, ерунду какую-то.

Гвоздь покопался в тарелке с хлебом, выбирая горбушку.

– А дедуля-то еще тот. Хрен с ним, с «Янгером», вы наколку видели? На безымянном пальце. Двойной ромб и внутри четверка.

Ник прищурился, вспоминая. Наколку он не разглядел, но что-то такое читал.

– «Четвертый отдел», – покровительственно объяснил Гвоздь.

– А? Какой отдел? – заволновался Карась.

– Особый. В войну был. Типа УРКа.

– Да, – вспомнил Ник. – Только я сомневаюсь, что они занимались именно регистрацией и контролем.

– А то ж! – ухмыльнулся Гвоздь. – Про палачей-смертников слышал?

– Байки. Кто бы согласился?

– Мало ли идиотов. Говорят, из заключенных брали, которым уже все равно.

Ник передернул плечами.

– Ну, не знаю, я бы лучше под статью.

– Не скажи. – Гвоздь почесал шрам под губой. – Когда предлагают или сейчас тебя шлепнуть, или пару месяцев погодить…

– Вы о чем? – влез Карась.

– В войну не до резерваций было, – пояснил Ник.

– И чего?

– Того! – передразнил Гвоздь. – Собирали про́клятых, и из автомата. А уж кто в этой куче окажется и каким рикошетом потом звезданет – как масть ляжет.

– Все равно ерунда, – возразил Ник. – А если переходящее проклятие? Брать с палача подписку, что обязуется кончить жизнь самоубийством?

– Да, проблема, – задумался Гвоздь.

Карась рассердился:

– Тьфу! Нашли тему.

Еще помнил свет: белесый и густой, точно туман. Такой густой, что звуки тонули в нем.

Большие окна были забраны проволочными сетками, но в половине их не осталось стекол. Свет заползал беспрепятственно и растекался между полом и потолком. Колыхался, заставляя стены покачиваться вместе с ним. В этом белесом свете все двигались плавно и бесшумно, точно рыбы. Ник тоже чувствовал себя рыбой – невесомой, не ощущающей собственного тела. Он лежал на полу и знал, что ему повезло. Тех, кому повезло меньше, постепенно уносили, и после них оставались спортивные маты, заляпанные кровью. А тех, кому не повезло совсем, сразу утаскивали вниз – в распахнутые двери просматривалась лестница.

Возле Ника стояли двое парней лет по шестнадцати в одинаково грязных футболках и джинсах. У того, что слева, белобрысого, было перевязано плечо. Парень смотрел в окно и шевелил губами.