Близнецы. Часть первая

Послушав о том, как Фирюль однажды нанялся в помощники к скорняку, который в действительности был звездочетом – хоть в той истории на самом деле не обошлось без одной содранной шкуры, – Дорек Гроцка улыбается и спрашивает:

– А что твой господин? Ну, тот, которому ты служил, когда мы виделись в прошлый раз.

«У него все прекрасно, – думает Фирюль. – На монетах, которыми тебе платят жалование, отчеканен его гордый профиль».

Вместо ответа он мотает головой и пожимает плечами, мол, был господин да сплыл. Дорек, кажется, удовлетворен – весь из себя учтивый, но в общем-то нелюбопытный малый, имеющий обыкновение задавать вопросы ради вопросов, просто чтобы поддержать разговор. Где он ночует? В этом же флигеле, на верхнем этаже? Вот бы там оказалось теплее, чем тут. В конце концов Фирюль решает, что пора перехватывать инициативу.

– У тебя-то какие новости?

– Да никаких, все заботы. Госпожа Ясинта должна скоро тут проехать – ну, посол из Хаггеды. Я ее краем глаза видел, когда она ехала к себе на родину. До ужаса красивая женщина.

Фирюль коротко усмехается:

– Не люблю блондинок.

И по легкому изумлению в голубых глазах Дорека понимает, что ляпнул лишнего.

Он не успевает принять решение. Дверь распахивается, впуская в комнату холод, дым и запыхавшегося дозорного.

– Горим! Атака!

Дорек вскакивает с места.

– Где?

– Везде!

Решение принимает себя само. Ремни котомки больно врезаются в плечи. Фирюль выглядывает наружу, когда Дорек с товарищем скрываются в серой мгле, и выхватывает припрятанный в рукаве стилет. Крепкая брань и отрывистые приказы носятся повсюду зыбкими волнами. Топот, стук и надсадный скрип свежего снега лезут в уши, как мех капюшона. Все кругом в дыму и противной взвеси, ни зги не видать. Фирюль, сдерживая приступ кашля, идет наугад.

Он делает несколько осторожных шагов вперед, потом ступает смелее, задевает носком ботинка оброненное кем-то огниво. Только теперь ощущается жар от объятой пламенем башни. Недовольная бедственным положением, она трещит и ухает, плюясь раскаленными углями вниз, прямо на головы своих защитников. Загорается крыша злополучного флигеля, а в стену его впиваются сразу две подожженных стрелы. Из тумана доносится истошный вопль. Фирюля однажды пороли, и он так же орал. Этот вопль не повторяется – крикуну досталось не плетью, а палицей.

Или, может быть, острием копья.

Оно смотрит прямо Фирюлю в грудь, иглой прокалывая белесую завесу насквозь. Он все еще различает мужские голоса позади себя и по сторонам, но отрезает их, как зачерствелую корку хлеба, и выбрасывает из головы. Ему нужны другие – те, что звучат под ребрами, а не в ушах. Нужен один – тот самый, который теперь молчит, а обладатель его мчится навстречу, грубо понукаемый пятками в бока.

Фирюль вскидывает руку, словно надеясь остановить ею удар копья. На деле он тянется, чтобы схватить поводья, как только всадник выпадет из седла.

Одновременно две пары легких, больших и маленьких, вдыхают морозный воздух, и Фирюль чувствует – перед ним сильный зверь, с таким будет весьма сподручно в пути. Конь резко замедляет бег и с громким ржанием встает на дыбы, взбивая клубы дыма передними копытами. Нога всадника застревает в стремени, а рука, первой коснувшаяся земли, изгибается под мерзким углом.

– Сука! – на чистом берстонском восклицает копейщик.

– Бахшед, – по-хаггедски ругается Фирюль.

Конь пятится и недовольно храпит, вторя обоим хозяевам. Старый, постанывая от боли, дергает коленом в попытке освободить ногу. Новый вынужден ему в этом помочь, перерезав стременной ремень.

Сверху, из седла, скрюченный копейщик кажется совсем мальчишкой. Отлично экипированным, сытым, здоровым берстонским мальчишкой. По какой-то причине, только теперь замечает Фирюль, размалеванным под боевого хаггедского колдуна.

Жеребец, породистый вороной с тяжелой, но уверенной поступью, беспокойно раздувает ноздри – ему это все тоже не нравится. Фирюль дает коню волю скакать на запад и на ходу обдумывает пару мыслишек, пока копейщик молча провожает его, хлопая жирно подведенными охрой глазами.

Мысль первая: такую раскраску носят только сампаты, а сампаты живут далековато отсюда и не очень дружат с огнем. Вторая: колдун, тем более хаггедец, тем более из сампатов, которые без ума от своих знаменитых боевых колесниц, никогда не позволил бы Фирюлю подчинить верного коня без борьбы.

Отсюда просятся какие-то выводы, но их приходится отложить на потом. Справа, совсем рядом, гул ревущего пламени разрывает протяжный свист, потом короткий вскрик, едва ли не визг, и топот копыт – это за Фирюлем. «Ах так!» – почти всерьез обижается он, сплевывает вязкую слюну на землю и отвечает точно таким же свистом.

Мгновение замешательства преследователей и резкий порыв ветра, ненадолго приоткрывший дымовую завесу, позволяют разглядеть на кровавом снегу бездыханное тело Дорека Гроцки. «Что ж, – проносится в мыслях, – ладно». Фирюль на него не особенно и рассчитывал – просто было удобно заглянуть по дороге. Вот сала жаль. Очень вкусное и не из дешевых. Такое делают только в Хаггеде, а в Хаггеду он уже не вернется.

Над мертвым Дореком стоит раненный в ногу человек, в руках у него – окровавленный кавалерийский палаш, лицо словно измазано ржавчиной. Его конь поблизости, они с вороным – старые друзья. «Ну, пора прощаться», – думает Фирюль и поправляет лямку на плече. Человек, словно не обращая на него никакого внимания, отворачивается и машет рукой кому-то, скрытому в сизой дымке.

Снова свист – лихой, разбойницкий. И снова – это пролетает рядом, едва не задев меховую оборку, стрела. «Заметил-таки», – хмурится Фирюль и натягивает капюшон. Гудит падающая башня. Вороной берет стремительный галоп. Там, внизу, под слоем белого снега – наконец-то родная земля. Сладость долгожданной встречи слегка отравляет противный привкус порошка. И погоня.

Ветер меняет направление, дым рассеивается, дает насладиться прекрасным видом зимнего ничего. В этой пустоте, местами пузырящейся холмами, сугробами и, может быть, курганами, резко выделяется ближайшая возвышенность. Там угадываются очертания всадника. Фирюль прищуривается. Белый конь нетерпеливо топчется на снегу, блестит металл закрытого шлема, латного доспеха и круглой шипастой булавы.

Фирюль присвистывает от удивления. Война с Хаггедой давно закончилась и похоронила своих героев, но вот же он, Марко Ройда, могучий Крушитель Черепов.

Многие берстонские дети слышали о нем истории: мальчишек они учили отваге, девчонок тоже, наверное, чему-то учили – на самом деле Фирюль никогда не понимал, зачем это все девчонкам. После армейских баек, рассказанных каким-нибудь увечным батраком, ему каждый раз приходилось утирать сопли перепуганной младшей сестре.

Белый всадник направляется к Фирюлю – на выручку? Конский топот за спиной как будто редеет. Вороной под седлом, наоборот, ускоряется, страх вязнет на языке. Ураганом проносится рядом латник с поднятой – не против него – булавой, взметается стриженная серебристая грива его жеребца. Фирюль пригибается и оборачивается ему вслед, но коварный дым уже скрадывает источник поднимающегося крика.

Погони нет. Впереди – длинная прямая дорога, и уже видно первый путевой столб. Был ли всадник? Поверили бы мальчишки, с которыми Фирюль когда-то играл в войну, что его вроде как спас сегодня Крушитель Черепов?

Он усмехается в усы и решает подумать об этом позже. Например, когда наконец отогреется в душном уюте городских стен. Фирюль оставляет вороного в покое и погружается в полусон. В ближайшие несколько дней, знает он, на этой дороге с ним ничего особенного не произойдет.

Вокруг Столицы, которая с недавних пор больше не столица, теперь почти ничего особенного не происходит.

Вообще-то этот город зовется Гарнаталзбетой, как и нависающая над ним гора, но кроме заучек из академий никто никогда его так не зовет. Наверное, такой же заучка давным-давно придумал дать длиннющее сказочное имя колючей вершине и поселению, что съежилось в ее тени. Изнутри старая столица кажется бесконечным лабиринтом улиц и переулков, и только отъехав подальше от белых зубастых стен понимаешь, насколько мелочна людская возня в сравнении с грозной мощью горы. Фирюля, впрочем, всегда интересовали разные мелочи.