Големикон

Мэр Кэйзер никогда не считал, что власть – это цель, ради которой нужно без топора прорубаться через дремучие леса бесконечных препятствий.

Власть была лишь инструментом, очень действенным и универсальным, этаким швейцарским ножиком, способным помочь в любом деле, начиная малым и незаметным, заканчивая грандиозным. Власть была тем инструментом, которому поддавались и глина, и дерево, и бриллианты – все ломалось под ее натиском.

А вот цели… цели наметились совсем другие.

Власть Кэйзера не сказать чтобы была уж совсем великой – далеко не как у Правительственного Триумвирата, управляющего всеми семью городами из Сердца Мира, из столицы. Конечно, один город, пусть и двуединый, не идет в сравнение с семью, но…

Но, как известно, даже ложкой можно вырыть тоннель. У мэра, говоря метафорически, была целая лопата.

Кэйзер отыграл четыре меланхоличные ноты на рояле, по клавишам которого мышью бегали отблески солнца: та-та-там-там…

У него была власть, этот чудесный инструмент, и у него созрели грандиозные цели – цели, которое Правительство посчитало бы неприемлемыми, масштабные, требующие сил, энергии и титанических мыслей.

Цели, которые и не снились его дедушке.

Кэйзер посмотрел на механическую руку и пошевелил пальцами. Они двигались туго, словно проржавевшие. Мэр нахмурился – его густые седеющие брови на мгновение стали одной полосой, – потянулся второй рукой в сторону, достал колбочку с вязкой прозрачно-красной жидкостью и, откупорив, осушил ее.

Мужчина подождал минуту и попробовал пошевелить механической рукой – пальцы двигались, как настоящие. Потом он отыграл ей те же четыре ноты: та-та-там-там…

Кэйзер улыбнулся, но этого невозможно было заметить – улыбка его отдавала каменным холодом и безразличием горных глубин.

Да, у него была власть, а еще два больших преимущества, которые его дед упустил из-под собственного носа, не смог использовать так, как стоило бы, упустил возможность…

Но вот только почему-то тень деда Анимуса, создателя первого на свете голема, затмевала Кэйзерову, давила как гроб, не давала расправить обрезанные крылья. Говоря о мэре Хмельхольма, все в первую очередь думали о его деде, а не о нем самом. Анимус стал светонепроницаемой ширмой, скрывавшей потенциал Кэйзера, да и то – не сам Анимус, а лишь далекое эхо его памяти и наследие из сотен големов, оставленное им…

Подумав о големах, Кэйзер улыбнулся.

Снова отыграл механической рукой четыре меланхоличные ноты: та-та-там-там…

…на столе же, чуть поодаль, лежали выведенные непоколебимой рукой чертежи, при подробном взгляде на которые сковало бы холодом ужаса.

Проблемы у Прасфоры начались сразу же, хорошо хоть с билетом все оказалось в порядке, и усатый дядька с лицом, сочившимся интеллектом – он скорее напоминал сыщика, чем проводника – надорвал бумажку.

После этого все пошло наперекосяк, начиная прямо с прохода. Пока девушка искала свое место среди обитых красным бархатом кресел (да уж, на единственный в семи городах поезд и правда не поскупились), она столкнулась с мертвым големом.

Второй раз за день. Сейчас – чересчур близко.

Если говорить откровенно, то все было не так загадочно. Шестеро кричащих друг на друга мужчин тащили голема через и без того узкий проход поезда, и глиняный великан давно бы уже задавил их, если бы от него не остался только торс, без рук и ног. Почему голема сразу не погрузили в последние, грузовые вагоны состава, большой вопрос, который остается – как обычно – без ответа даже для самих горе-грузчиков.

Прасфоре стало не по себе – встреча с мертвым големом никогда не сулила ничего хорошего, хотя фактически големы и не могли считаться мертвыми, ведь не были живыми, но человеческое сознание вытворяет такие финты ушами, что порой страшно становится от его пируэтов. Вот и про неисправных глиняных гигантов все привыкли говорить: мертв, и все тут. Даже не выключен, нет – если что-то выключено, обычно подразумевается, что его можно включить обратно, а в случае с поломанными големами и включать было нечего. И не то чтобы Прасфора свято верила в приметы, каждый раз плюя через плечо в нужный момент – а некоторые говорят, что для профилактики это лучше делать с определенной периодичностью.

Дело слегка в другом. Рабочие сбили девушку с ног, даже не извинившись, и пошли дальше через вагоны, крича и грузно тащась вперед, как бешеный двестицинковый носорог.

Попадамс вместе с обеими сумками – своей и для доставки – повалилась прямо на кресла, точнее – на чьи-то ноги, уже занимавшие эти кресла.

– Ну, конечно же, – подумала девушка, списав все на собственную неуклюжесть и подкинув еще один уголек в топку поводов для комплексов.

– Простите, – проговорила Прасфора, лежа лицом вниз, но слишком поздно осознала, что вышло что-то наподобие: «Пфстфшите». «Ну вот, конечно, ты еще и двух слов в такой ситуации связать не можешь, ай да ты, Прасфора, молодец» – пронеслось в голове на реактивной скорости. Топка запылала с новой силой.

Незнакомые ноги не подавали никаких знаков неудобства, видимо тоже находясь в легком шоке. Зато потом женский голос произнес:

– Ну что же они так, носятся, как ненормальные. А вы вставайте, вставайте, давайте помогу вам, – девушка поняла, что ее поднимают. Потом она вдруг зависла под углом в сорок пять градусов – незнакомка внезапно остановилась. – Нет, если, конечно, вам так удобно, то оставайтесь лежать, мне не трудно…

– Нет-нет, – у Прасфоры получилось сесть и плюхнуться в свободное кресло – по невероятному стечению обстоятельств, это оказалось именно ее место. – Спасибо за помощь и простите меня…

Девушка резко схватилось за сумку с едой и лекарствами. Та оставалась теплой, внутри ничего вроде не превратилось в бесформенную кашицу.

– Заберете вторую сумку? – внезапно спросила соседка.

– А?

– Ваша вторая сумка. Она улетела на сиденье, кхм, напротив.

Прасфора опешила – сумка с теплым свитером и парой вещей, небольшая, но пухлая, как налакавшийся сметаны со сливками кот, лежала на ногах некоего мужчины. Тот, судя по туманному взгляду и слегка съехавшему котелку, еще не пришел в себя, получив таким снарядом.

– Ой, простите, – Попадамс стащила вещи и поставила в ноги.

Соседка прикрыла глаза, вроде как собираясь задремать. Мужчина напротив все еще сидел с озадаченным видом, разглядывая Прасфору с таким интересом, будто она принесла не две сумки, а двух непонятных тварей, которые не добр час и сожрут бедного соседа – в глазах мужчины читался первобытный ужас.

Видимо успокоившись и поняв, что никакие демоны из преисподней и прочие хитрые силы тьмы здесь не задействованы, он успокоился, громко выдохнув – кипящий чайник и то спокойнее сипит.

По вагону, ругаясь и крича, снова тащили поломанного голема. Он потрескался, как упавший с полки глиняный кувшин, да к тому же оставался еще и без руки. Мужчина напротив снова забеспокоился, охнул и вжался в кресло, пока голем молча лежал на руках рассерженных рабочих.

– Вот это да, поездка только началась, а уже с тремя мертвыми големами, – подумала Прасфора, тоже по ментальной инерции вжавшись в кресло. – Остаток дня обещает быть веселым.

Последние несколько вагонов поезда всегда были грузовыми, и два из них обычно выделяли именно для големов. Их неработающие глинянные тела скидывали туда и везли в горный Хмельхольм, чтобы там оставить в темных, мрачных помещениях, на складах, которые в умах людей отзывались легким эхом обычного кладбища. О месте, где навсегда оставались неисправные големы, даже сочиняли детские страшилки, потому что такие истории обычно сами – как клопы в старом матраце – возникают вокруг любого подходящего места. Но даже самые рационально мыслящие взрослые, не имеющие ни капли воображения, побаивались этого кладбища големов.

Глиняные гиганты возвращались туда же, где были сделаны – а это придавало процессу еще больше пикантности необъяснимого страха.