Я и Он

Тройной капкан! Маурицио спрашивает неуловимо насмешливым тоном: – У тебя есть облигации? Чувствую, что краснею: в очередной раз сам себя уложил «снизу». Мямлю: – Да, вот купил облигации, и за них набегают…

– Проценты, известное дело.

– Нет, я хотел сказать, если у тебя семья, глупо держать деньги в банке и проедать…

– Капитал. Верно. И какие это облигации? Государственного займа? – Одни государственные, другие нет.

– И какой там процент? – Маурицио, ты и сам прекрасно знаешь. Лучше меня. Так чего же тогда…

– Готов поспорить, что у тебя найдутся и промышленные акции.

– Кое-что найдется.

– И золото, в слитках или монетах.

– Нет-нет, золота нет.

– И доллары, а то и швейцарские франки.

– Доллары есть. Все говорили, что лира будет падать, и я решил прикупить немного долларов. Кстати, это мысль, я не стану трогать облигации и передам тебе всю сумму в долларах. Так будет проще.

Очередная ловушка! Уже четвертая! – Значит, у тебя достаточно долларов, чтобы внести взнос именно в них. Поздравляю! Рико, тебя раздавили! Расплющили! Растерли! Как таракана! Как вошь! Хотя ты и есть вошь, и не потому, что законно вложил твои потом и кровью добытые сбережения, а потому, что дал слабину перед Маурицио. Потому что, как всегда, моментально распластался с задранными лапками «снизу». Маурицио встает.

– Вот что, давай так. Ты продаешь свои облигации или меняешь доллары и передаешь мне всю сумму, ну, скажем, через недельку, в итальянских лирах. Я тем временем ставлю в известность группу, и мы назначаем дату собрания.

– А что я буду делать всю неделю? Могу продолжать работу над сценарием? – Конечно, можешь. Само собой разумеется, в соответствии с той линией, которую мы сегодня наметили.

– А как насчет режиссуры? Мы уже в коридоре. Маурицио идет впереди, не обращая на меня никакого внимания; а я суетливо поспеваю за ним, как перепуганный щенок.

– Рико, насчет режиссуры ничего не могу тебе обещать. Это не от меня зависит.

– Да ладно тебе! Ведь отец Флавии – один из спонсоров фильма. А Флавия – твоя невеста.

– И что из того? – То, что ты вправе предложить меня в качестве режиссера.

Он не говорит ни «да», ни «нет». Еще бы, ведь он «сверху» и намерен удерживать меня «снизу». Одной рукой Маурицио открывает дверь, а второй – страшно сказать! – он, этот двадцатитрехлетний сосунок, треплет по щеке меня, тридцатипятилетнего мужчину. Покровительственно-великодушным тоном он изрекает: – Занимайся своим делом. И не забудь о долларах. Желаю удачи. Пока! Дверь закрывается. Я опрометью бросаюсь к туалету, рывком распахиваю дверь, подбегаю прямо к унитазу, молниеносно расстегиваюсь, резким движением достаю «его» и мочусь, широко расставив ноги. Все это время я сдерживался из-за моей всегдашней стеснительности, сковывающей меня в присутствии Маурицио. Светлая, почти прозрачная струя, толщиной с веревку, врезается в фарфоровый овал и заливает его с обеих сторон, прежде чем низвергнуться вниз, где уже пузырится белесая пена. Теплый, немного терпкий запах мочи достигает моих ноздрей. Пока мочусь, поддерживаю на ладони «его», мошонку и прочее; рукой и взглядом оцениваю их вес и размеры. Да, тот, кто поигрывает подобным прибором, не может быть заурядным никчемушником, каких пруд пруди. И уж тем паче неудачником, мямлей, моральным и умственным импотентом. Когда держишь на ладони пару этаких бубенцов и увесистый елдак, это не может не бодрить, не придавать смелости, не вселять уверенность. Словно возбудившись моим довольством, «он» горделиво надувается, наливается кровью, намекая тем самым, что хоть и лежит на ладони, но уже готов «задымиться». Головка выпирает изпод кожи, выпуклая и округлая, слегка притупленная над выпуклостью и выступающая конусом. Кожа на самом кончике разлипается и заголяет разрез канала, странным образом напоминающий крохотный розовый глазок новорожденного поросенка. Спору нет, природа щедро наделила меня непревзойденными причиндалами; без ложной скромности я могу похвастаться небывалым половым органом, единственным в своем роде по размерам, чувствительности, готовности, мощи и стойкости. Все это, конечно, так. Вот только, только, только…

Стою и смотрю на «него». Внезапно накопившаяся ярость вырывается наружу: «- Выходит, Маурицио, этот мальчишка, плюнь да разотри, опять «сверху», а я опять «снизу». Как же так? А? Говори, злодей, как же так?» На столь грубое обращение «он» отвечает елейным голоском с деланным изумлением: «- Как же так? Понятия не имею, ей-ей. И вообще, я что -то не улавливаю связи между мной и твоим чувством неполноценности перед Маурицио».

Сдавливаю «его», давая тем самым понять, что не шучу.

«- Не заливай, – сатанею я. – Если хочешь знать, я накрепко застрял «внизу» именно…благодаря твоим отупляющим размерам, твоей дурацкой готовности, твоей несуразной потенции.

– Да что на тебя нашло? Ты, часом, не спятил? – Не беспокойся, не спятил. Что на меня нашло, говоришь? То, что Маурицио извечный «возвышенец», а я безнадежный «униженец». И виноват в моей униженности ты, и только ты. Член у Маурицио, возможно, не такой бугай, как ты, зато этот мальчишка куда могущественнее меня. Что и говорить, ты чемпион, колосс, монумент, я мог бы выставлять тебя напоказ в каком-нибудь балагане и заколачивать кучу денег. Только за это твое чемпионство я расплачива юсь унизительным, гнусным, постоянным чувством неполноценности. Каждый мной понукает, перед каждым я склоняю голову, такой легкоранимый, боязливый, чувствительный, раздвоенный, податливый. Так кто же во всем этом виноват? Кто, я тебя спрашиваю?» Теперь «он» молчит. У «него» такая манера, малодушная и лицемерная, не отвечать на обвинения, когда уже не отвертишься. Встряхиваю «его» и говорю: «- Ну, отвечай, каналья, чего притих? Отвечай, злодей, защищайся хотя бы. Что ты скажешь в свое оправдание?» Продолжает молчать. Однако под действием моей злобной яростной встряски – так трясут за плечи провинившегося, требуя, чтобы он по крайней мере признался в содеянном,- «он» вместо ответа ускоряет эрекцию. Такая у «него» манера, низкая и коварная, парировать мои обвинения.