Я и Он

Изничтожен! Растоптан и изничтожен! Мне ничего не остается, как радостно воскликнуть: – Значит, ты все-таки думаешь, что мы сможем работать вместе? Маурицио затягивается, как бы в задумчивости смотрит на зажженный конец сигареты, затем отвечает: – Думаю, да. Есть тут, правда, одна загвоздка.

– Какая? – Я поставил группу в известность о твоем сценарии и о его контрреволюционной трактовке. Сказать по правде, они серьезно настроены против тебя и требуют твоей замены.

– Как же нам быть? – Думаю, мы поступим следующим образом: я представлю тебя группе, ты выступишь с самокритикой, расскажешь о старом сценарии и объяснишь, каким собираешься сделать новый. Будут прения. Потом мы получим «добро» и возобновим работу.

Похоже, я легко отделался. Нежданно-негаданно все как будто оборачивается к лучшему. Приободрившись, восклицаю: – За самокритикой дело не станет. Самое главное, мне будет очень приятно наконец-то встретиться с группой. Ведь ты столько говорил о ней, что у меня от любопытства уже слюнки текут.

Но Маурицио еще не закончил. Он добавляет: – Только перед этим разговором тебе надо бы как-то их задобрить. Повторяю: у них на тебя зуб. Хочешь совет? – Совет? Конечно.

– Не теряя времени, ты должен первым сделать встречный шаг.

– Но какой? – Взнос. Нам нужны средства для организации новой штаб -квартиры. Ты мог бы внести некоторую сумму в качестве твоего вклада в общее дело.

Будь начеку, Рико! «Возвышенец» приготовил для тебя ловушку. Но тебя уже не остановить. Как жалкий несмышленыш, ты несешься во весь опор в уготованную тебе западню: – О чем разговор, ясно дело. Взнос. Ясное дело. И сколько? – Я так думаю, не меньше пяти миллионов.

Мне кажется, что я не расслышал. Впрочем, это самообман. Все я прекрасно расслышал и теперь отчетливо понимаю, что ловушка, хоть я ее и предчувствовал, оказалась намного коварнее, чем можно было предположить. Реакция моя такова, будто я в буквальном смысле слова проваливаюсь в пропасть, внезапно разверзшуюся у меня под ногами. Короче говоря, реагирую я чисто физически. Ни о чем другом я уже не в состоянии думать. Сначала меня пробирает жуткий озноб, потом бросает в дикий жар. На лбу выступают крупные капли пота, и одновременно пересыхает во рту. В глазах начинает темнеть, как при солнечном затмении. Нет, это не жадность, тут нечто совсем другое, куда более страшное: это все равно, как если бы Маурицио вдруг предложил оттяпать мне руку. Но вот наконец мой разум выходит из оцепенения. Весьма здраво он подсказывает мне, что эта чрезмерная, исключительно физическая реакция испокон веку присуща всем «ущемленцам» во всех странах. Ну да, кто-то лезет в мою каменную пещеру, в мою туземную хижину на сваях, а я, доисторический человеко-зверь, в полном ужасе пячусь назад, пытаясь нащупать костяной топор или дубовую палицу, чтобы отбросить врага и обратить его в бегство.

В общем, ситуация как на ладони: я пытался блефовать, Маурицио решил проверить блеф, и теперь деньги, как говорится, на бочку. Но кому же блефовать, как не безмозглому, невежественному «ущемленцу», у которого такой огромный член, что у осла глаза на лоб полезут, и такие куцые мозги, что впору и курице ему посочувствовать? Что и говорить, главная причина моего финансового прокола, как всегда, кроется в моей изначальной неполноценности по отношению к Маурицио и ко всякому другому «возвышенцу». Тому, кто всегда «сверху», не нужно специально доказывать, что он настоящий революционер. А тот, кто «снизу», – гони пять миллионов.

Пока эти мысли носятся в моей голове, я неистово меряю комнату шагами. Такое впечатление, что я брежу; я и впрямь как в бреду – не ведаю, что творю.

Глажу ладонью лысый череп, вздыхаю, строю гримасы, пинаю ногой мусорную корзину. Наконец меня прорывает: – Пять миллионов! Это же бешеные деньги! – Мы знаем, что обычно именно столько причитается высокопрофессиональному сценаристу за такую работу, как «Экспроприация».

– Да, некоторые берут за это миллионов пять, а то и побольше. Но только не я, и не за «Экспроприацию».

– Вот мы и подумали, что, с другой стороны, тебе было бы неприятно зарабатывать на фильме, исповедующем идею ниспровержения.

– Согласен. Однако пять миллионов – это… пять миллионов! – Так что я должен ответить? Что ты отказываешься? – Погоди, погоди. Че-ерт, дай подумать.

– Думай, думай.

Следует комичная сцена. Как полоумный, я расхаживаю по комнате взад-вперед. Маурицио сидит себе молча и покуривает, разглядывая между затяжками горящий кончик сигареты. А комизм состоит в том, что, сколько ни взвешивай и ни оценивай все «за» и «против», я так и так не смогу ответить отказом. Хотя вроде бы (и даже без «вроде») я должен ему отказать. Ведь я вовсе не богат; кроме Фаусты и ребенка частично содержу еще мать, которой не прожить на одну пенсию вдовы государственного служащего. А главное, если я все-таки откажусь, то тем самым продемонстрирую, что в некотором смысле тоже являюсь «возвышением», то есть способен не моргнув глазом сесть в лужу. А если соглашусь, то лишний раз подтвержу, что был и остаюсь безвольным и трусливым «ущемленцем». Короче, при любом раскладе, отказавшись, я только выиграю. И все же, и все же… Голос того самого Рико, которому на роду написано вечно пребывать «снизу» и которого не исцелит даже острый приступ инстинкта самосохранения (впрочем, скорее именно ущемленная ярость инстинкта самосохранения заставляет меня поступать а-ля настоящий «ущемленец»: нет ничего ущемленнее, чем страх показаться настоящим «ущемленцем»); так вот, этот ненавистный голос неполноценного Рико смиренно произносит: – Ну хорошо. Допустим, за этот сценарий мне заплатят очень-очень приличные деньги, как это бывает с другими, но не со мной… тогда я и передам их группе.

Жду, что сейчас последуют слова благодарности, рукопожатия, излияния пылких чувств. Заранее изображаю на лице застенчивую улыбку.

Ничуть не бывало. Маурицио всего лишь роняет: – И когда же ты думаешь сделать взнос? Ловушка за ловушкой! Двойной капкан! Растерянно парирую: – Как можно скорее. Сумма, заметь, солидная, в доме я таких денег не держу, да и в банке тоже. Придется продать облигации.