Страница 1 из 4
Виктор Улин
Вернуться в Портленд
Ирине С., мелькнувшей однажды
«И придет на тебя бедствие; ты не узнаешь, откуда оно поднимется, и нападет на тебя беда, которой ты не в силах будешь отвратить, и внезапно придет на тебя пагуба, о которой ты и не думаешь.»
(Ис. 47:11)
«Земную жизнь пройдя до половины,
Я оказался в сумрачном лесу…»
Первые строки Дантова «Ада» приходят сразу, стоит вспомнить давние события.
Кому-то слова могут казаться надуманными.
Тем более, что жизнь давно перевалила за половину, а сумрачный лес окружил гораздо раньше.
Но такова моя деформация: любое явление я ассоциирую с чем-то литературным.
Правда, причину тому раскрою лишь в финале.
Вероятно, у каждого человека есть свой собственный ад, в который он когда-то окунулся, а потом не смог вырваться.
Во всяком случае, так ощущаю я.
Ведь даже лес лесу рознь.
Одно дело сосняк – просторный и прозрачный, в котором запах хвои наполнен предощущением счастья.
А совсем другое – ельник.
Он мрачен, как преддверие ада.
Там пахнет плесенью, нижние ветви срослись с землей, покрылись мхом и никто не знает, какие ужасы таятся под их недоброй сенью.
Тайны елового леса сходны с тайнами жизни, из которых многие не стоит открывать.
Чем дольше живу, тем сильнее чувствую подобное.
Так постельное белье, когда-то выстиранное и сложенное на дно шкафа, с годами все сильнее источает застарелый запах.
Сравнение из уст мужчины звучит странно.
Но мне пятьдесят три года, я одинок и в хозяйстве понимаю лучше иной женщины.
От воспоминаний меня до сих пор пробирает дрожь.
Но имеется и некая двойственность восприятия.
С одной стороны, все было со мной.
С другой, не верится, что то был я.
На моем месте мог оказаться любой другой мальчишка.
Только большинство вычеркивают подобное из жизни.
У меня же с годами не проходит острота.
В определенный момент я почувствовал неодолимое желание зафиксировать случившееся.
Я и сам не знаю, для чего это делаю.
Возможно, литературная форма освободит от ненужных мыслей.
А, возможно, я просто мучаю себя, наслаждаюсь давней болью, которая таковой не казалась.
В общем, так или иначе, я решил рассказать про один вечер моей жизни, неповторимый и необратимый.
Но чтобы понять, каким образом я к нему подошел, нужно чуть-чуть поведать о себе.
Я живу на шестнадцатом, последнем этаже огромного дома.
С моей лоджии открывается вид на доисторическое болото и массу тополей, сгрудившихся около него.
Когда всерьез разгорается весна, концы ветвей набухают почками и птицам кажется, что на посадку кинули полупрозрачное темно-бордовое покрывало.
Ко мне часто приходят мысли, не имеющие ни к чему отношения.
Верующие крестятся перед раскрашенными дощечками и кланяются небу, полагая, что там обитает бог.
Однако небо безжизненно.
На высотах метров до семидесяти там мелькают птицы, до двухсот заносит насекомых.
Еще выше изредка ревут самолеты, ракеты рвутся уничтожить остатки озонового слоя.
За стратосферой воздух постепенно истончается, дальше простирается черная пустота.
Мерцают звезды, вертятся планеты, летят метеоры – беззвучно, потому что даже свистеть там нечему.
И уж точно, там нечего делать богу.
Я не верю ни во что; мой технический склад ума не позволяет допускать существование чего-то студнеобразного, не поддающегося анализу.
Но если уж разделять категории неприемлемого, мне гораздо ближе жизнелюбивая египетская Астарта, нежели худосочный Иисус в окружении ангелов, лишенных вторичных половых признаков.
Если бог есть, то он – в земле.
Недра ее неисчерпаемы, а плодородный слой питает все живое.
То, что еще глубже находится ад, ничего не значит: крайности смыкаются.
Я думаю об этом, когда смотрю на пробуждающиеся тополя.
Тускло-красные кисточки через день сменятся мелкими листочками, покрывало сделается зеленым.
Каждый год деревья по-новому готовятся к очередному витку жизни, хотя не знают, что их ждет.
В их незнании – сила.
I
1
Шла вторая половина семидесятых, приближалась полночь застойной эпохи.
Впрочем, аттестацию дали запоздало; тогда казалось, что жизнь течет в правильном направлении, поскольку иной не представляли.
Выудив из памяти основные опорные точки – типа последней пройденной темы по физике – я мог бы восстановить год событий и точно указать свой возраст.
Но мне не хочется этим заниматься. Пусть что-то останется неидентифицированным.
Ведь какая разница, сколько мне было лет, какой класс я закончил и в какой перешел.
Важным является само событие, причем в контексте ситуации.
А оно перевернуло бы кого угодно хоть в четырнадцать лет, хоть в сорок четыре.
Скажу лишь, что я был школьником, еще не вступающим во взрослую жизнь.
Я родился в крупном поволжском городе.
Наша семья относилась, как выразились бы сейчас, к середине среднего класса, то есть не могла назваться ни бедной, ни богатой.
Ни машины, ни дачи у нас не имелось, но мы жили в отдельной двухкомнатной квартире.
Район неофициально именовался «Телецентром», поскольку тут на высокой точке располагался комплекс областного телевидения, торчала в небо ажурная башня.
Ее когда-то проектировал мой дед по папе, военный инженер.
Улица, на которой располагалась наша панельная девятиэтажка, имела лишь одну застроенную сторону, поскольку проходила по краю оврага, обрамляющего пойму реки Черной – прежней границы города.
Балкон моей маленькой комнаты выходил во двор, а большая родительская смотрела на заречные дали.
Правда, в описываемые годы вид был слегка подпорчен циклопическим памятником местного пошиба.
Но и на него смотреть было приятнее, чем в окна соседних домов.
У мамы имелась шуба – хоть и не помню, из чьего меха.
А папа каждый год покупал льготные путевки через профком.
Сейчас о жизни СССР пишут в разном ключе.
Статейки принадлежат перу авторов, которые не застали закатно-советского периода и понятия не имеют о предмете разговора.
А я в ту пор жил и рос, помню все.
На самом деле то время не подлежит однозначной оценке.
Прежде всего, мы жили под бременем идеологических химер.
Хрестоматийной была фотография Ленина, несущего бревно на субботнике.
Между тем хороший правитель – это не тот, кто сам ворочает хлам, а при котором ничего не валяется где ни попадя.
Быт советских людей был поистине адским.
За тысячу километров от Москвы невозможно было купить ни мяса, ни колбасы, ни бюстгальтеров, ни даже туалетной бумаги.
Последний факт – при обилии нынешнего предложения – может вызвать недоверие.
Но я читал стихотворение современного поэта, моего ровесника, где есть такие слова:
«Русь бродила по космосам, правда.
И с Венеры кричала: «Даешь!»
А впотьмах лоскутками из «Правды»
Мы втирали свинцовую ложь».
Так оно и было.
Но тем не менее, не высовываясь слишком сильно и не имея сверхпотребностей вроде машины для каждого члена семьи, можно было жить почти припеваючи.
Главной казалась стабильность ситуации.
Все понимали, что хорошего в жизни мало, однако сегодня не хуже, чем вчера, а завтра и даже послезавтра не будет хуже, чем сегодня.
Конечно, это осознание пришло в постсоветскую эпоху, но мальчишкой я видел, как живут родители.