Чёрные лебеди

— Все, Мышиный Глаз, разговор кончен! Никто не имеет права объявлять мне ультиматум. Что значит — сутки на раздумье? Мое решение неизменно — никакая отакийская самозванка моей стране не нужна. Герании нужен я, а мне с нее постоянный оброк. Завтра ровно в это же время Гера сядет на свои корабли и вернется обратно на юг. Все!

— Может быть, господин наместник.

— Поверь мне, так и будет.

Как можно было верить в абсурд? Но этих слов Мышиный Глаз вслух не произнес. У него были еще сутки для принятия решения. Но что можно сделать за оставшиеся сутки? Только одно — и сейчас тайный советник твердо решил сделать это. Немедля, этой же ночью.

Был уже глубокий вечер, когда он вышел к дальним воротам башни Трех Светил. Мостовая кончалась спуском к морю. Ни ветерка, ни всплеска — тихая гладь замерла, словно умерла.

«Как же тихо, — подумал он. — По всему, завтра будет неплохая погода».

Гранитные ступени, укрытые тонкой коркой льда, скрывались в чёрной воде, и чтобы не поскользнуться, тайный советник, подобрав подол плаща, крепко ухватился рукой за такие же обледеневшие перила. Ладонь обжег холод. Он подумал — не мешало бы надеть перчатки. И ещё подумал о том, как же ему надоела эта проклятая зима, и эта проклятая страна.

— Дай свет, — крикнул во мрак.

Огонь лампы вырвал из темноты корму пришвартованного баркаса. Человек подал руку, и Мышиный Глаз ступил на борт. Усевшись удобнее, с головой укутался в подбитый лисьим мехом плащ. Лодочник взялся за весла и вопросительно посмотрел на пассажира.

— К королевскому фрегату, — приказал тот. — И сделай милость, потуши фонарь.

— В этой гребаной жизни меня радует одно — то, что она когда-нибудь закончится.

Сержант брезгливо поморщился, глянув на мерзкие усики пьяной шлюхи за соседним столиком и чуть было не блеванул. Такие же были на жирном старушечьем лице хозяйки постоялого двора в том степном хуторе, где он и немой арбалетчик лишили жизни двух ее сыновей-мародеров. Отвернулся, дернул головой, пытаясь прогнать гадкое видение, и чтобы отвлечься, в который раз окинул грязный трактир мутным безразличным взглядом в поисках хозяина. Нальет ли в долг? Не найдя, смачно срыгнул сивушными парами:

— Люди в вашем городе — дерьмо.

Сунул нос в замызганную кружку. В скудных остатках дешевой кислятины барахталась большая зеленая муха.

«Вот так же и я…», — в голове родилась случайная мысль.

— Гори все в аду! — заорал пьяным басом, подняв кружку над головой: — За дерьмо!

Ударил каблуком ботфорта по скрипучим грязным половицам.

По столам прокатился хохот. Несколько голов повернулись в его сторону.

— Что за дурень, — послышалось в углу.

Влив в горло остатки вина вместе с утопленницей, сержант вытер усы, высморкался на пол и кинул циничный взгляд в сторону говорившего:

— Ого! Говорящее дерьмо.

— Успокойся, Юждо, — раздался за спиной сиплый голос хозяина трактира. — Только драки здесь не хватало.

— Дерьмо, — икнул Дрюдор. Пальцем показал на винный кувшин в руке у трактирщика. — В долг последний раз, а?

— Не дебоширь, тогда налью.

Сержант растянулся в пьяной улыбке.

— Все дерьмо, кроме тебя. Ты святой.

— Еще бы, — ухмыльнулся трактирщик. Плеснул немного в пустой сосуд, попытался убрать кувшин, но сержант, не дав ему этого сделать, одним пальцем удивительно ловко наклонил горлышко так, что пунцовый напиток, быстро наполнив кружку, чуть не перелился через ее край.

— Дерьмо, — выругался хозяин.

— Вот и я о том же, — подхватил пьяный сержант, — кругом одно дерьмо. Как и твое вино, кстати.

Выпил залпом, перевел дух, мутным взглядом уставился в угол. Изо рта тонкой ниткой выкатилась слюна. Потекла по подбородку, минуя впалый живот, упала на грязный сапог.

В углу разговаривали и громко смеялись.

— Эй! — пожевав губами, продолжил сержант, пытаясь внятно выговаривать каждое слово, — не твою ли матушку я сношал давеча на конюшне?

В углу раздался грохот опрокинутых стульев. Кто-то, вскочив из-за стола, направился к нему и тёмным пятном навис над столом. Дрюдор различил лишь размытые неясные очертания, да стойкий запах дешевого табака.

«Сейчас что-то будет…» — последнее, о чём подумал он.

Очнулся Юждо Дрюдор лишь к вечеру, лежа на мостовой лицом в свежем конском навозе. Безуспешно попытался встать, но тело будто онемело. С трудом перевернувшись на спину, разомкнул тяжелые веки. Морозное утро, неспешно гася звезды, красило светлеющее небо сединой.

«Видать, к хорошей погоде», — почему-то подумалось.

Пытаясь пошевелить конечностями, словно проверяя — все ли на месте, тихо произнес:

— Неужто не убили? Было бы кстати.

Голова гудела — может, с похмелья, а может, после ударов по ней тяжелыми рыбацкими сапогами.

Нестерпимо болела левая часть лица. Сунув грязный палец в рот, ощупал зубы. Один висел на тонкой кожице разорванной кровоточащей десны. Попытался было сплюнуть солоноватую кровь. Не получилось — лишь измазал красной пеной давно не видавшую бритвы и мыла впалую щеку.

— И здесь дерьмо, — стер присохшие к подбородку фекалии.

Лежащий в грязи худой, опустившийся, с серым измазанным кровью и конской мочой лицом, бывший вояка представлял собою жалкое зрелище.

— Сопляки, — болезненно кряхтя, попытался улыбнуться. Улыбка получилась перекошенной. — И пить не умеют, и бить не умеют тоже.

Выплюнул выбитый зуб. Застонал, коснувшись распухшей скулы. Синяк от уха до шеи был явно оставлен носком увесистого сапога.

— Бить ногами безоружного… — снова застонал, вспомнив о боевой секире, пропитой им здесь же, в этом грязном портовом трактире.

Застонал в третий раз. Но уже не от боли, от бессилия. От чувства ненужности и бездарно уходящих дней. Воистину, солдат без войны — никчемный кусок дерьма.

Спина затекла, и холод мерзлой земли пробрался сквозь ветхое одеяние до самых костей. Он потянулся, разминая задубевшую шею. Почему так тихо? Смех шлюх и крики пьяных здесь не смолкали никогда, но сейчас ухо ловило лишь отрывистый собачий лай вдалеке, да еле различимый колокольный звон.

Хрустя позвонками, Дрюдор с трудом повернул голову в сторону трактира. Чей-то грязный башмак стоптанным каблуком уперся ему в лицо. За башмаком что-то чернело. Поднявшись на локтях, напрягая зрение, сержант присмотрелся. Взгляд скользнул дальше — вдоль ноги, на которую был надет башмак, мимо выпуклого бочкообразного живота, над торчащим вверх щетинистым подбородком и замер — поросячьи глазки хозяина обувки, безжизненно таращились прямиком в утреннее небо. Толстое тело трактирщика в когда-то белом, сейчас же напрочь пропитанном почерневшей кровью, фартуке распласталось в весьма несуразной позе — тело изогнуто крутой дугой, руки вытянуты над головой, словно его за них тащили. Мертвые зрачки безумно расширены, из разорванного уха торчит выломанная ножка стула.

Забыв о боли, сержант поднялся на колени, огляделся. Вокруг валялись человеческие трупы — шлюхи в разорванных одеждах, рыбаки со вспоротыми животами. Среди островков талого весеннего снега, как после дождя, блестели черные лужицы крови. Собаки, обнюхивая и трусливо озираясь, пробовали на вкус вывернутые человеческие кишки, отрубленные конечности, облизывали кровь с изуродованных тел.

Вдали слышался барабанный бой. Сигнал походной трубы объявлял сбор.

С трудом встав на непослушные ноги, глядя по сторонам и не веря увиденному, он побрел вдоль облезлых стен, под которыми на мостовой лежали мертвые люди.

Выломанные двери, распахнутые окна, разбросанные пожитки. Горящие дома и убитые на каждом шагу — все свидетельствовало о зверском ночном погроме. Из окон доносился детский плач и еле различимый женский вой. Над крышами в бледном, местами пурпурном от пожарищ небосводе, кружили стервятники — извечные спутники смерти.

Рядом с трупом тучного бородатого горожанина тускло сверкнул металл. Наклонившись, сержант с трудом разжал заледенелые пальцы мертвеца. Поднял разделочный топор, привычно качнул на ладони, оценивая тяжесть, удовлетворенно цокнул языком. С оружием в руках сразу стало спокойнее.