Страница 3 из 10
Ричард все так же саркастично шептал себе под нос речи о значении религии, свободы мысли и выбора, их отсутствия в умах людей. Он никогда не был религиозным, никогда не был патриотичным, никогда не шел за чей-то тенью. Цинизм, скептичность и здравый смысл сделали из него плохого гражданина как Соединенных Штатов, так и любой современной страны — гражданина, с головой на плечах.
Размышляя вслух на абстрактные темы, он проводит стерилизацию проржавевших от крови инструментов. Зачем он это делает? Остатки врачебной этики, морали, а, быть может, разума? Вряд ли кто-то может знать это. Не каждый человек способен ответить на то, что движет даже его собеседником, а мозг того человека — настоящая загадка. Впрочем, как и того, что сейчас привязан к столу, но тайна головы пленника скоро станет явью, в том или ином смысле. Последний инструмент бережно выложен на поднос.
— Но ответь мне на такой вопрос, — одним резким движением хирург схватил скальпель и приставил к горлу привязанного человека. — Здесь, прямо сейчас, ты на волосок от смерти — той, от которой ты каждый раз пытался откупиться, той, от которой, как ты считаешь, смог просто «отмолиться» все эти разы. И я знаю… Я знаю, что ты умрешь. Я знаю, что ничто на этом свете тебя не спасет, кроме меня — я ишь я могу убрать эту руку от твоего горла… Так зачем тебе эти надежды?!
Сердце пациента забилось. Забилось так, словно он был крысой, загнанной стаей котов, словно он захлопнул дверь в темной комнате и потерял ручку, словно он стоял посреди острова, на который неслась огромная волна, а ему было некуда податься — он понимал, чем мог закончиться его день. Понимал, что он мог и не закончиться вовсе. А Трагер, в свою очередь, лишь пил его. Наслаждался страхом, словно вином своего года рожденья. Эти нотки… Блаженство. Едва-ли оппонент доктора мог заметить то в его глазах — жажду, что нельзя утолить и что так яростно терзала его сущность. «Пора с этим заканчивать», — подумал хирург и вдавил скальпель чуть глубже в кожу.
Хлынули первые капли крови. Этот запах… Он сводил с ума и в то же время давал небывалое ощущение решимости. Даже от одного вида крови, на языке Ричарда вновь всплывал слегка горьковатый привкус железа — будто бы монетка находилась в его рту, как тогда, в далеком детстве. Но сейчас ему было доступно куда больше. И, как и хорошее вино, нельзя просто взять и опустошить тот сосуд. О, нет… Время — лучший кулинар. Доктор медленно приблизился к лицу пациента, разглядывая его через монокль. Скальпель всё-еще лежал на его горле, и там, у этого самого горла, уши доктора улавливали тот звук — биение полумертвого сердца.
— А теперь давай… молись! Проси «его» о пощаде. Проси спасти твою жалкую тушку или же вознести прогнившую от коррупционной мысли душу в свой гребаный рай. Проси… сберечь тебя. А только потом!.. потом, только после того, как кровь бордовым ручьем хлынет из твоего горла, а единственным твоим делом будет выдавить из своих полных легких простое «помогите» - ответь мне… бог любит тебя?
========== Последняя проповедь ==========
— Во имя Господа нашего!
Тяжелый стальной клинок медленно и мягко вошёл в слабую плоть, разрезая сильный когда-то дух ровно до позвоночника. Женщина, скинув со своей головы голубоватый платок, чей цвет давным-давно стёрся в слоях грязи и времени, упала на колени.
Сложив руки вместе, она всеми силами пыталась произнести какие-то обрывки слов, похожие на молитву. Как прилежный прихожанин в каждое утро воскресенья, она опустила голову вниз и, перебирая губами, смотрела на то, как бордовая и вязкая жидкость стремительно покидает её тело. Выливаясь из артерии, она омывала её потёртый свитер; ручейками падала на ладони, спускаясь вниз по деревянному кресту меж ними; заляпывала и без того грязное платье огненно-красным потоком, который лишь продолжал и продолжал прибывать к её одежде с каждым биением ослабевающего сердца. Бум… Бум… Бум…
Боль медленно заливала её душу, заставляя тело судорожно дёргаться в конвульсиях, а мозг паниковать в поисках очередного глотка крови и воздуха. Раскинув руки, она упала на спину. Слой пыли мгновенно поднялся над ней и так же мгновенно был унесён порывами ветра, что так стремительно усиливался. Плоть слаба. Плоть непослушна. О, как же старательно эти недавно молодые женские пальцы пытались поймать неуловимый порыв воздуха, как же старательно красные, как сам жар, губы пытались выплеснуть прибывающую кровь ради одного освежающего вдоха, и как же старательно извивалось ослабшее тело, пытаясь убежать туда, где солнце светит ярче. Напрасно.
Хрустальные глаза начали закрываться, а фарфоровые бусинки в них устремились куда-то вверх — к небесам. Сжатые пальцы побледнели и ослабли, выпуская пучок земли обратно, и лишь разум её, что в какой-то момент совершенно забыл о смерти, произнёс неслышимыми фразами последние слова: «Но где же Бог?»
Едва заметным кивком головы, Отец Нот подал знак, и тело еще одного из его детей было погребено там — в куче таких же, как предыдущие. Вокруг построенного навсегда забытыми колодца собралась его паства. Последняя речь, последнее причастие, последняя молитва — каждый сам выбирал для себя путь, чтобы уйти в Армию Господню, но уйти должны были все — небеса нуждались в помощи так, как никогда раньше.
Многие выбирали последнее причастие — на глазах у своего отца, они зачерпывали воды из освященного рукой Нота колодца и, добавляя туда «плоть и кровь Господа» отходили в сторону, дабы после уйти навсегда. Полные радости глаза и улыбки через время спадают с их лиц — зрачки округляются, а тело обливается потом. Кто-то в панике бросается к Отцу и пастве, моля о спасении, кто-то корчится в последних раскаяниях и мыслях о том, что он виновен во всём этом, а кто-то также холодно смотрит в пол, умирая незаметно для других.
Но и они — сильные и стойкие, словно гора, гонимая ветром, не выдерживают. Их руки всё сильнее и сильнее трясут крест, по челюсти течёт кровь с окровавленного от укуса языка, но те же, кто слабее, и вовсе падают ниц, забываясь в лихорадке, крича и испражняясь под себя одновременно. А потом наступает тишина. Райское, по словам Преподобного наслаждение, что заставляет лицо верующего покрываться алым румянцем, а широкие зрачки глаз замирают такими навсегда. «И они верят, — думает Нот. — Не могут не верить».
Но есть и более сильные. Сильнейшие. Те, кто настолько уверен и непоколебим в своей вере Господу, что лезет на глазах народа в петлю и громко — так, чтобы слышали даже у самих ворот их будущего дома, произносит речи — голосит, что есть силы обо всём: о вере, о Боге, о надежде, о спасении. И даже когда петля стягивается, даже тогда, когда бледно-синий язык начинает вываливаться изо рта, по их губам легко можно прочитать и повторить слова — знак и символ того, как велико их счастье, что позволяет им передавать молитвы даже у самих Врат.
— Во имя Господа нашего!
Нож снова встретился с твердой костью. Отведя единственный глаз, Отец Нот стряхнул кипящую кровь с клинка и в сотый раз забылся в молитве. Они — самые преданные, самые любящие. Те, кто согласился пойти под нож, лишь бы быть в последний миг со своим Отцом. И он не откажет им. Не побоится принять грех на душу. Ибо он любит их. Господь любит их.
Его паства всё редела и редела, всё полнела и полнела Армия Небес, а счёт пошёл уже на минуты. Нет среди них неверных, нет нелюбящих, нет слабых — их тела уже давно жрут черви в одной общей яме — там, где нет места Раю. Не было и не будет.