Егор Гайдар

Остро ощутил он и сам Карибский кризис (который в Штатах называли «кубинским»), ощутил особую тревогу взрослых, которые с волнением и даже страхом говорили о близкой угрозе ядерной войны. Детская память у всех устроена по-разному, но для маленького Егора Гайдара тема «ядерной угрозы» никогда не была формальным штампом советской идеологии. Он эту угрозу ощущал остро, писал о ней всерьез, и даже много работал (в разные годы жизни по-разному), чтобы ее предотвратить.

Есть еще одна семейная легенда, которая родилась из рассказов Ариадны Павловны. Ее до сих пор с улыбкой пересказывают внуки. Город гудит. Военные самолеты барражируют над Гаваной. Военные американские корабли на рейде видны невооруженным глазом. Все говорят об угрозе ядерной войны. Тимура нет, он на работе. Ариадна, понимая, что ядерный удар, или даже просто артиллерийская бомбардировка Гаваны – вещь абсолютно реальная, лихорадочно думает, что ей делать с ребенком, куда в этом случае бежать. Ведь будет не просто взрыв, а взрыв мощный и, возможно, радиоактивный. Наконец она открывает холодильник и задумчиво смотрит внутрь его. Все-таки железный ящик. Настоящий железный ящик. Если Егорка согнется, он влезет…

В дальнейшем этот эпизод станет темой в семейной мифологии. Мол, Егор сам часто открывал холодильник и в условиях карибской жары доставал из морозилки снег, повторяя про себя: хочу снег, хочу в Москву. Мол, идея про «спрятаться в холодильнике» если и была высказана, то в шутку.

Но – так или иначе – хорошо, что тема ядерной угрозы превратилась в итоге в иронический семейный фольклор.

Куба – это еще и столкновение очень памятливого, очень глубокого и эмоционального мальчика с другим, не советским миром. С миром, который устроен иначе. Как вспоминала Ариадна Павловна, и здания, и дороги, построенные американцами, были еще во всей красе, новенькие, целые. И машины были новые, американские. И в целом – внешний вид западной страны, западного курорта. Как устроен «другой мир» – на материальном уровне, на уровне визуальном, цвета, запаха, рисунка – Егор Гайдар усвоил очень рано. Хотя Куба в те годы была уже далеко не «западной страной», Егору хватило и этого флера воспоминаний, разлитого в воздухе.

Ему было потом с чем сравнивать.

Ну и наконец, сам образ отца. Наверное, там, на Кубе, он проявился наиболее четко и объемно. Как никогда потом.

Отец много работал – причем, что важно, непосредственно на глазах семьи. Тимур Гайдар сочинял и диктовал статьи для «Правды» по телефону. Если телефонная связь была плохая и сдать статью в номер он физически не успевал – швырял со всего размаха телефонной трубкой об стену. Наверное, сначала Егор пугался, а потом смеялся. Вместе со всеми. Эти статьи, этот язык советского газетчика, который укладывал важнейшие мировые события (Карибский кризис, и все, ему предшествовавшее) в четкие сухие абзацы – все это тоже было необыкновенно важно. Это был яркий пример участия человека в истории.

После Карибского кризиса Тимура отозвали, но в Москве они прожили всего два года. Затем новая длительная командировка – в Белград, снова собственным корреспондентом «Правды».

В 1968 году Егору было уже двенадцать лет. К тому времени они с отцом и матерью находились в Белграде два года.

В своей биографии он, уже вполне взрослый, напишет: «Веду семейный бюджет с 11 лет».

Это правда. В одиннадцать лет он заметил, с каким трудом даются отцу финансовые отчеты о работе корпункта «Правды», которые он должен был высылать в редакцию ежемесячно. Туда входили и телефонные счета, и представительские расходы, и плата за аренду квартиры, и многое другое.

Родители – Тимур и Ариадна (Тимур всю жизнь звал ее Ридой, как и было заведено в семье Бажовых) – стали из-за этого даже слегка ссориться. Тимура Аркадьевича невероятно бесила вся эта «копеечная» бухгалтерия, вся эта казенная процедура. Да, он умел и зарабатывать, и тратить деньги, но составлять финансовые отчеты ему не нравилось, жена тоже была от этого не в восторге. И вдруг их одиннадцатилетний сын предложил: «Давайте я это буду делать».

Вслед за финансовыми отчетами наступил следующий этап: и Егор спокойно подсчитал, какие деньги и на что может тратить их семья ежемесячно, не залезая в долги. Он дал им бумажку с цифрами – все было как на ладони.

Родители были потрясены.

Вообще здесь, в Югославии, Егор многому научился. Сербские мальчишки были довольно задиристыми, спуску «чужим» не давали, и Егор научился себя защищать вместе с другими пацанами из «русской», то есть посольской, школы.

Он самостоятельно пошел на курсы английского и вскоре начал читать по-английски уже не только художественные, но и научные (в частности, экономические) книги.

Егор прочел многое из того, что в книжных магазинах в Белграде продавалось – а в Москве нет.

Он продвинулся в тренировке своей юношеской «гиперпамяти», запоминая все – от шахматных партий до страноведческой статистики и исторических фактов. Его голова почти лопалась от разнообразных сведений, которые он поглощал, как машина.

Было еще одно обстоятельство, о котором скромно и как бы между прочим упоминает Ариадна Павловна в фильме «Долгое время»: это быт. Белградский быт.

Этим коротким словом обозначалось в советском языке слишком многое, практически весь горизонт обычной жизни, доступный любому нормальному человеку: еда, питье, одежда, обувь, жилищное положение, мебель, автомобили, сигареты, медицинские услуги и лекарства, оправы очков, бытовая техника, радиоприборы, словом, все, что видел глаз, ощущала рука и нюхал нос.

Все это в СССР и в 1960-е оставалось довольно скудным, не предполагающим большого выбора, а то и просто «дефицитным».

Ариадна Павловна вспоминает, с каким чувством смотрела на платья, выставленные в белградских витринах, на женские туфли (которые подходили по цвету к сумке). Для многих советских женщин эти витрины были потрясением, да и на десятки сортов колбас, которые были доступны тут каждому, смотрела тоже – всего этого в СССР она никогда не видела вообще.

Каждый, кто пересекал границу СССР в те годы, не мог не задать себе этот вопрос: в чем же дело?

Почему в Югославии, в Польше, в ГДР, даже в Болгарии и Румынии этот самый «быт» и выглядит, и пахнет совсем по-другому? Что с нами не так, в конце-то концов?

Но в отличие от взрослых, которые вынуждены были оставлять вопросы без ответа или пользоваться какими-то расхожими стереотипами времен холодной войны, Егор мог задуматься об этих различиях уже более глубоко. Используя свой «углубленный английский», он прочел в Югославии первые классические труды по экономике. Прочел Адама Смита, например.

Ну и наконец, еще один важный опыт, вывезенный семьей из Белграда 1968 года: опыт резко изменившейся политической ситуации. Опыт кризиса. После августовского вторжения СССР в Чехословакию изменилось отношение к советским, изменилось отношение к стране.

Если до августа 1968 года советским людям улыбались, им были всюду рады, их всюду приглашали как братьев по социализму, как представителей народа-победителя, то после Праги эмоции стали совсем иными. Гайдары не могли не почувствовать это, даже на уровне обычных уличных продавцов, соседей, прохожих, друзей. Это было больно. И заставляло задуматься.

Тимур как человек глубокий, начитанный, склонный к анализу и интеллектуальному поиску, пытался разобраться в уроках «югославского социализма» с рыночным уклоном, «югославского самоуправления», бывшего тогда в моде. Он читал статьи и книги (оба, и отец и сын, неплохо говорили и читали на сербском), обсуждал все это – в каких-то пределах – со своим сыном.

Но после 1968-го весь этот чаемый поворот к «социализму с человеческим лицом» стал уже невозможен в СССР. И об этом они говорили тоже.

Стало понятно – пора возвращаться в Москву.

Глядя на Егора и думая о возвращении, и отец, и мать, скорее всего, вздыхали про себя с некоторым облегчением. Юный человек должен расти все-таки не в искусственной среде (какой была советская колония в любой стране), а в естественной. Просто ходить по улицам, приглашать в гости друзей, чувствовать вокруг себя родной город, учиться самостоятельным поступкам и решениям в самой что ни на есть гуще московской жизни.