Банда потерпевших

Виталий Ерёмин

Банда потерпевших

Глава первая

– Это для самоликвидации.

Старший нашей группы белобрысый амбалистый капитан дает мне гранату РГД-5. Кладу ее рядом с другими гранатами в разгрузочный жилет.

– Положи отдельно, – приказывает капитан.

До меня окончательно доходит, что мы можем не вернуться.

Раннее утро. Пограничный с Дагестаном горный район Чечни. Едем по серпантину на двух стареньких джипах. На нас четырехкилограммовые шлемы и трофейные легкие броники из кевлара. Капитан сидит молча, играя четками, что-то прокручивает в голове. Остальные отлетели – ушли в себя, не балагурят, не матерятся. Четверо – грушники (*сотрудники ГРУ – главного разведывательного управления), они и воюют молча, в отличие от «духов», которые улюлюкают и воют волками. Еще четверо – контрабасы, в смысле контрактники. И один чеченец-проводник. Либо у него счёты с ичкерийцами (*чеченские сепаратисты, сторонники создания независимой от России Республики Ичкерия), либо хорошо заплатили в ГРУ. Он должен навести нас на след Хоттаба (*бывший глава ваххабитского формирования в Чечне), который поехал расслабиться к новой молодой жене.

Я тоже отлетаю. Перед глазами она, про себя я зову её Незабудкой. Я стою на перроне метро. Подходит: белые джинсы в обтяг, черная туника. Пупок наружу – мода.

Вхожу следом в вагон. Она встает напротив, открывает книгу на английском языке. Вижу, только делает вид, что читает. А я только делаю вид, что смотрю в другую сторону. Сам украдкой разглядываю. Блин, какая длинная, тонкая шея, какой зачес, какие завитки. А фигура! И кто сейчас книги в метро читает на английском языке? «Не упускай случая!», – говорю я себе. А в голове мамин голос: «Порядочные девушки на улице не знакомятся».

Пока спорил с мамой, проехали две остановки. Незабудка вышла из вагона, глянула насмешливо, давала последний шанс. А я стоял, как дерево. Нет, чтобы выйти следом: «Познакомимся?» Коротко и просто! И теперь было бы, кому писать письма, и было бы от кого получать. Переписка с мамой – не совсем то, чего требует солдатская душа.

А мама меня все-таки вычислила. Я написал для прикола, что служу в Санаторно-Курортном военном округе, хлеборезом. Мама позвонила в Минобороны, и ей объяснили, что так называют Северо-Кавказский округ.

Я помню мамино письмо наизусть, но всё же достаю из кармана, перечитываю. «Ванечка, я все знаю. Наверно, ты поступил правильно, но по отношению ко мне всё-таки жестоко…»

Эх, мама, а как я должен был поступить после учебки? Сказать ребятам, что я один у мамы, и мне по закону можно откосить от войны? Так ведь, таких, как я, пацанов-безотцовщины, было не меньше четверти. И никто не отказался.

«Нет, сынок, я тебя не осуждаю, просто больно. Молю Бога, чтобы ты вернулся целым…»

– Быстро порвал! – рычит капитан!

Подчиняюсь. Капитан прав. Если нарвёмся на засаду и угодим в плен… Бывали случаи, когда матерям высылали видеозаписи. «Духи» во всех подробностях снимали, что вытворяли с пленными. Нет, нельзя давать им своего адреса.

Все молчат, наверно, потому что понимают – задание практически невыполнимо. Возможно, мы просто должны отвлечь на себя внимание охраны Хоттаба, а захватить его должна какая-то другая группа.

Подавляю глубокий вздох. Ну, умру и умру. Мне последнее время что-то противно жить. Странно, но даже маму не жалко. Когда едешь умирать, всё параллельно.

В Москву я приехала с Элькой. В тот день подружка поехала сдавать документы в театральные училища, а я гуляла одна. Познакомилась с молодым новым русским. Мы с ним были в контрасте. На мне-то все чиповое, китайско-турецкое. Дорогая одежда, говорят, старит.

Зашли в кафе на Тверской. Цены в этой Москве – полный обдирон. Чашка чаю – стольник, бокал минералки – 250 рэ. Посидели тысячи на три. Половина моей зарплаты.

Присмотрелась: а лицо–то у богатенького буратино пустое! И нутро пустое до тошнотиков. Хорошо, что я наблюдательная. Иначе бы влюбилась. Обменялись телефонами. Но я уверена – не позвонит. Как только узнал, что я не москвичка, сразу привял.

Он уехал на своей тачке размером с сарай, а я пошла дальше. Думаю, кого бы еще зацепить? Снова били клинья всякие моральные уроды. Пришлось разориться на английскую книжку. Но это отпугивало теперь не только уродов. Один чувак вроде хотел познакомиться в метро. Но так и не решился подойти. Наверно, не понравилось, что у меня пуп виден. А может, просто не шустрый.

Короче, когда Эльки рядом нет, у меня проблемы. Надо покопаться в себе, понять, в чем дело. Мама говорит, что я не живу, а играю в жизнь. Тут она, наверное, права. Зато я не такая самовлюбленная, как Элька. Хотя это качество ей, будущей актрисе, точно пригодится.

У Эльки полный кобзон. Все разузнала, на следующий год приедет поступать. Я тоже, наверное, прикачу. Сколько можно протухать в нашем Свидлове. Где-то в Москве живет мой драгоценный папочка. Пора ему познакомиться с доченькой. Бог даст, поступлю на юрфак, а жить буду у него. Мама говорит, он пожизненный холостяк. Значит, не буду мешать его семейному счастью. Если только мама откроет секрет, где его найти. Я-то даже фамилии не знаю

Черт меня дернул зайти в салон «TATOO». Заглянула ради любопытства. Меня усадили в кресло, подали кофе, показали глянцевые журналы с образцами татуировок.

– Дорого, наверно?

– Дешевле, чем у нас, не бывает. Всего три доллара за квадратный сантиметр тела. Можно нарисовать орхидею, можно бабочку. Где рисуем? На ягодице? На бедре?

Положили на топчан, покрытый белой простыней. Мастер показал сингапурскую машинку с длинными иглами.

– Она на вид только страшная. Больно не будет. Ну, совсем чуть-чуть.

Страшнее боли оказалось противное жужжание моторчика

Мама заметила у меня татку и устроила жуткий скандал. Припомнила всё: и то, что курю, и то, что люблю пиво, и то, что иногда выражаюсь.

– Ты бы уж тогда лилию себе выколола. Если девушка курит, с ней можно всё! – обобщила она.

Меня это задело.

– Откуда такие выводы?

– Из жизни, доченька. Девушка не может быть распущенной в чем-то одном и чистой в остальном. Хотя я сейчас даже не о тебе забочусь. Что ты скажешь своей внучке, когда она увидит у тебя эту, как ты говоришь, татку?

С этим трудно было поспорить, но я не сдавалась:

– А может, к тому времени мода еще круче будет?

Мама часто заморгала.

– Вот-вот, – пробормотала она. – Господи, куда мы катимся?

Я снова возразила:

– Мама, между прочим, мы начали катиться не сейчас, а в ваше время.

Мама сказала трагическим голосом:

– Ты знала, что мне это не нравится. Мы это с тобой обсуждали. И все-таки сделала! Это о чем говорит? Тебе наплевать на меня – вот о чем это говорит! Ты сделала то, чего уже не поправить. Ты поставила на себе клеймо!

У меня защипало в носу. Честно говоря, меня задело не слово «клеймо», а то, что со мной теперь, по её мнению, можно всё. Что поделаешь, больное место. Я хочу заиметь парня или мужчину, от которого бы мурашки бегали по телу, который сделал бы со мной всё. Даже когда сплю, мне снится только это. С мамой, естественно, я не могу поделиться. Мама ведет себя так, будто с ней никогда ничего подобного не происходило. Нет, она не святоша. Просто у нее такая память. -

– Ты определенно катишься, – подытожила мама. – У тебя виктивное поведение. Это…

– Господи, – перебила я, – не надо мне объяснять, что такое виктивное поведение. Но объясни мне, пожалуйста, в кого же мне быть другой?

Мама онемела. Такой наглости она от меня еще не слышала.

– Как ты смеешь?

Я тонко улыбнулась:

– Мама, почему ты сразу подумала о себе? У меня, по-моему, есть отец. Может, мне от него что-то передалось?