Страница 1 из 3
Алексей Архипов
Поэма о русской душе
(Житейские рассказы Гоши Архипыча, любителя поболтать
на досуге под шёпот старины про житьё-бытьё жителе
улицы Нектаровой города Прекрасного)
Для вас, души моей царицы,
Красавицы, для вас одних
Времён минувших небылицы,
В часы досугов золотых,
Под шёпот старины болтливой,
Рукою верной я писал;
Примите ж вы мой труд игривый!
Ничьих не требуя похвал,
Счастлив уж я надеждой сладкой,
Что дева с трепетом любви
Посмотрит, может быть, украдкой
На песни грешные мои.
А. С. Пушкин «Руслан и Людмила»
Предисловие
Дела давно минувших дней,
Преданья старины глубокой.
А.С.Пушкин «Руслан и Людмила»
Мы сидим за рукодельным деревянным столом в покосившейся бревенчатой избе (такие народ называет «избушками на курьих ножках») и пьем душистый травяной чай из эмалированных кружек. Дом этот строили еще до революции 1917 года, он весь обветшал, холодные полы подгнили и потому мой собеседник, дедушка Гоша Архипыч, несмотря на летнюю пору, в самокатанных валенках. Худенькое тело облегает дорогая его душе военная гимнастерка не то времён Русско-Японской войны, не то Первой Мировой. (На Гражданской войне, где ему пришлось воевать то за красных, то за белых, то за зеленых, обмундированием его обделили, а на Финской и Второй Мировой ему повоевать не удалось из-за возраста.) Поверх гимнастерки ‒ меховая, но уже почти без меха, безрукавка, на голове ‒ старенькая шапка-ушанка, настолько обтрёпанная и скукоженная, что больше напоминает тюбитейку, по бокам которой болтаются куски испорченной временем кожи. Про валенки он говорит: «половицы ледяные», про безрукавку ‒ «в спину шибает», про шапку ‒ «чтоб мысли да слова не улетали». Гимнастерка дорога ему дырками на груди, якобы от медалей. Возможно, так оно и есть. Хотя дырки не только на груди и их так много, что, если к каждой приладить медаль, гимнастерка превратится в кольчугу. Эту вечную (раз не сопрела до сих пор) «одёжку» надежного качества, которая с годами становится только крепче, он не снимает никогда ‒ не в стужу, ни летом. Мне кажется, что он даже спит в ней. И потому мыслей и слов у него сохраняется множество. Неисчерпаемое множество!
Забытый Богом (и не только им!) городок в сибирской глубинке давно, пару веков назад какой-то фантазер с чистой душой назвал Прекрасным. Быть может, тогда так оно и было? Этого мы не узнаем. А узнаем мы, как жил городок в середине двадцатого столетия и, если Бог даст, будет жить и в середине двадцать первого.
Он бы и до нашего времени был Прекрасным, если бы не естественное старение всех и вся, мировые, гражданские и отечественные войны, которые смертной косой выкашивали из него население, чрезмерная простота его обитателей и их неумение перестраиваться под современные реалии.
В Прекрасном шесть улиц Советских, пронумерованных: 1 Советская, 2 Советская и так далее. Кроме того, чтобы потомки не заподозрили отсутствие фантазии у тогдашних отцов города, одну улицу назвали именем Ленина, одну ‒ Карла Маркса, а одна, нерадивая, чудом сохранила исторически безответственное название ‒ Нектаровая. Видимо, в крепких рядах райкома партии тех времен сохранился всё же тайный оппортунист и страстный любитель приусадебного пчеловодства!
Если бы оппортунист был не один…
Но как бы там ни было, судьба уберегла партработников городка от смертельной болезни под названием «политическая близорукость», распространенной в те годы в России в виде эпидемии, и в итоге мы имеем то, что имеем.
‒ Вот ты говоришь прибаутки мои ‒ враньё, ‒ дед задиристо смотрит на меня выпуклыми озорными глазами, выгибая грудь, как клевачий петух. ‒ Сказка ‒ ложь да в ней намёк правдивый! А в жизни что ж? Вранья нет? В жизни одно гнусное вранье без всяких намеков. Уменьшить бы вранья наполовину ‒ жизнь стала бы сказкой! ‒ горячится он, как плюющий из горлышка чайник на печке. ‒ Я тебе про жизнь нашу счас такое расскажу, сам поймешь, похлеще сказки будет!
‒ Давай! ‒ соглашаюсь я, глядя на изъеденное морщинами лицо Гоши Архипыча, излучающее такую притягательность, наивность, простоту, непосредственность, что не согласиться с ним нельзя. С ним всегда все соглашаются. Иначе нельзя. Иначе он бросается по-петушиному на собеседника. А если сам не справляется, может святой на Руси кличь бросить: «Наших бьют!». Сбегутся, как водится, по священному зову на помощь этому дядьке со всех Советских да еще с Ленина и Карла Маркса десятка три местных «витязей прекрасных» и ты сразу поймешь, что на такое лицо, как у Гоши Архипыча, нужно смотреть покорно. И слушать с интересом хоть целую вечность!
Рассказ первый
У лукоморья дуб зелёный;
Златая цепь на дубе том;
И днём и ночью кот учёный
Всё ходит по цепи кругом.
А. С. Пушкин, «Руслан и Людмила»
Вон напротив меня дом, ветхой совсем домишко, старый. До оконец в землю врос. И двор-то его – точно в яме. А летом из-за дерев всё в тени там, ровно в джунглях каких.
Так вот… Там бабка Агафья с внуком живёт. Юркой его звать. Такой длинный, нескладный парень, такой худой, что даже нос у него – и тот худющий, прости господи, и торчит, точно утка на взлёте.
Да такой мечтательный парнишка…
Бывалоча, лежит по воскресеньям день-деньской, бабка-то его и давай отчитывать:
– Юрка, лежнёвка проклятая, поди хоть по воду сходи!
А он эдак с достоинством ей говорит:
– Мечтаю, – мол, – бабка. Дум у меня началось высокое стремленье!
Так вот и не было у неё никакого сладу с ним.
…А как вечер, замечу я, очухается. Щи-то кислые хлебнёт, скосоворотит физиономию да и пошёл вон с улицы к центру.
А центр, сам видел, у нас каменный. И вечером девок по нему гуляет – уйма. Одна другой краше.
Вот он выйдет на улочку и пристроится где-нибудь на углу дома. И пощупывает глазами девок-то.
Да вот такой робкий был мальчонка, что и заговорить никак не смел. Уйдёт от него мысль да и спрячется. Стоит он да и горечно думает: как дорогу в любовь проложить? Все-то одногодки запросто: девку под руку и айда побаски расписывать. Хохочут да в кино ходят.
А наш-то Юрка стоит, горемыка, и никто его не замечает. А он, бедный, стоит да и ждёт, когда какая девка к нему сама подойдёт. Да заговорит. Да влюбится…
Только год ждёт, два ждёт – никак не дождётся. Нету таких девок, которым бы он поглянулся.
Пождал он, пождал так вот, да и уразумел, что главное, дескать, заговорить её, наговорить с три короба, наобещать разного, а потом взять да и поцеловать. Все ж, которые целуются, любят друг дружку. Значит, думает, любовь-то эта от прелюбодеяний и родится. А дальше и вообще: помиловаться в закутке где-нибудь, и – твоя она, что хошь, то и сделай с ней: хочешь в жёны бери, хочешь играй, как кошка мышью.
И вот как додумал он это, так сразу переборол себя в один вечер, взвинтил нервически, да и, страхом полный, пошёл к одной, которая поглянулась. Дрожит голосом, сам как выпь вытянулся, точно ростом столб телеграфный догнать решил. Все жилы сводит, а всё одно что-то бормочет, и даже сам уразуметь не может, чего плетёт. Цельный вечер так бормотал, как косач на току, приплясывал вокруг неё, да и осмелел вконец – поцеловал. Ну, думает, полонил девку. А то ж не весь век одному куковать.
Ага, значит, полонил… то да сё – млеет.
– Пойдём, – говорит, – я тебе и хату покажу. – Раз, думает, полюбила, то пусть и посмотрит, что справно живу.
А она:
– Да мне сё-равно…
Равно так равно… Ага…
Привёл, значит, да и спрятался с ней на сеновал. Укромное местечко ещё загодя изготовил. Ну, думает, и бабка здесь не помешает, и даже не узнает старая.