Черная Призма

Часовой всматривался в ночь вслед убегающему призраку – и не сказал ничего. Он потер лоб в ступоре, помотал головой и снова обернулся к друзьям. Вот тогда Кип побежал. Бежал он недолго, но спустя минуту ялик уже был в сотне шагов ниже по течению. Кип вернулся к ходьбе. Улыбнулся. Может, он и тупой, но ему удалось справиться, не будя Призму.

Он не знал, сколько он шагал. Кип пытался следить за берегом, но усталость овладела им. Он проходил мимо маленьких лагерей – разбойничьих или обычных путников, мальчик не мог сказать. Но каждый раз, завидев их, он замедлялся, пока не убеждался, что все в лагере спят. Он даже раз расфокусировал взгляд и смог увидеть больше спящих, чем сфокусированным взглядом, но часовые больше не попадались.

Небо не светлело долгие тысячи лет. Ноги Кипа ныли. Легкие горели. Он едва ощущал руки, но отказывался остановиться. Даже если он едва волочил ноги, ялик шел вдвое быстрее любой плоскодонки.

Наконец солнце коснулось небосвода. Как всегда, день настал задолго до того, как солнце взошло над горами Карсос. А Призма все не просыпался. Кип не стал останавливаться. Не сейчас. Он шел всю ночь. Конечно, Призма может проснуться в любой момент и увидит, что сделал Кип. Он будет впечатлен. Он иначе посмотрит на Кипа. Кип будет не просто грузом, позором, ублюдком, которого спокойно признают, а потом избегают.

Призма заворочался, и сердце Кипа подпрыгнуло. Но затем он снова улегся, и дыхание его опять стало ровным. Кипа охватило отчаяние. Он посмотрел на солнце. Неужели придется ждать, пока солнце не ударит Призме прямо в лицо? Это как минимум еще час. Кип сглотнул. Его язык пересох и распух. Как давно он не пил? У него под ногами река, а он умирает от жажды.

Ему надо попить. Давно уже. Если он не попьет, он упадет в обморок. Бурдюк Призмы был меньше чем в шаге от него. Кип остановился. Ноги его дрожали. Ступни онемели, и теперь, когда в них хлынула кровь, они заболели. Он выпутался из весельного механизма и шагнул к бурдюку.

Попытался. Онемевшие ноги запутались, и он упал вперед, едва успев извернуться, чтобы не рухнуть на Призму. Врезался плечом в планшир, и внезапно все преимущества ялика обернулись бедой. Неглубокая осадка, позволившая ему проскользнуть над разбойничьей ловушкой, не предполагала стабильности. Бочкообразная скользкая обшивка, позволявшая ловко огибать камни, при внезапном смещении веса грозила катастрофой.

Минуту назад Кип смотрел на реку с высоты нескольких пальцев. В следующее мгновение лодка перевернулась. Кип полетел вниз головой. И хотя вода залила ему уши, а плеск собственного барахтанья и удар лодки о воду заглушали все, ему показалось, что он услышал мужской вопль.

Вода была теплой. Кип испытывал такое унижение, что решил умереть и покончить с этим. Он только что макнул Призму в реку.

Оролам!

Да уж, Кип, сейчас он действительно впечатлен.

Затем легкие у него взорвались болью, и мысль о том, чтобы тихонько умереть, стерев пятно позора с лика творения, перестала быть привлекательной. Кип вяло забарахтался. Ноги в тот же момент решили, что сейчас самое время для судорог. Затем свело левую руку. Он забил по воде, как однокрылая птица, глотнул воздуха и снова ушел под воду. Часть его знала, что он может держаться на воде. Кип проплыл много лиг по реке только вчера, но сейчас паника вцепилась в него мертвой хваткой. Он задергался, не вовремя сделал вдох и нахлебался воды.

Голове было больно. Оролам, словно кто-то вырывает все его волосы сразу.

Он плевался и кашлял. Он был на воздухе! Сладкий, драгоценный воздух! Кто-то вытянул его из воды за волосы. Он кашлянул еще пару раз и наконец открыл глаза.

Призма подмигивал ему – нет, не подмигивал. Призма смаргивал воду, которую Кип сейчас выкашлял прямо ему в лицо.

Пусть я умру прямо сейчас.

Гэвин втащил Кипа в ялик – теперь он был шире, с килем, куда устойчивее прежнего. Кип свесил голову и стал растирать руку и ноги, пока те снова не задвигались. Призма стоял над ним и ждал. Кип сглотнул, поморщился и приготовился выдержать гнев этого великого человека. Он робко поднял взгляд.

– Люблю поплавать по утрам, – сказал Гэвин. – Очень полезно.

И подмигнул.

Глава 22

Дазен Гайл проснулся медленно, его чувства донимала отупляющая мягкость синевы его темницы. Три удара, три шипения, и на пол упал его завтрак. Не обращая внимания на холод в конечностях, боль в затекшем теле после сна на синем люксине под тонким одеялом, он сел и скрестил руки на груди.

Мертвец фальшиво насвистывал, привалившись к противоположной стене, отбивая головой несуществующий ритм.

Безумие синевы – безумие порядка. Одержимый понял бы все тонкости темницы Гэвина. Но каждый раз, как Дазен впадал в безумие, он боялся, что никогда не выйдет из него. Последняя попытка была, наверное, много лет назад. С тех пор он извлекал много синего. Но выбрать погружение в синий – выбрать уничтожение.

– Дазен, – сказал мертвец. – Нынче утром ты ведь Дазен, верно? – Это был излюбленный трюк мертвеца – делать вид, что безумен здесь Дазен. – Ты же не думаешь сделаться одержимцем, верно?

Он ненавидел своего брата за это, за принуждение к этому выбору. Но в этой ненависти не было страсти. Это был голый факт, столь же голый, как и его руки, лишенные тайны.

Довольно. Лучше забвение, избранное им самим, чем вечная пытка по воле его брата.

Дазен извлек синий как выдохнул. Его ногти окрасились в ненавистный синий, его кисти, руки. Синева расползлась по его груди как льдистый рак и остудила его. Сама его ненависть стала странностью, загадкой, чем-то столь иррациональным и мощным, что ее невозможно было ни исчислить, ни понять, а лишь приблизительно оценить. Синева наполнила все его тело.

– Плохая идея, – сказал мертвец. – Не думаю, что на сей раз ты сумеешь выбраться. – Он принялся жонглировать маленькими люксиновыми шариками. Сейчас он уже мог справляться с пятью. Когда Дазен встретился с ним впервые, мертвец едва удерживал три.

Без ослепляющей страсти он смог оценить камеру. Его брат был гениален. Что он сказал, отправляя его в заточение?

– Я сделал эту темницу за месяц, ты можешь выбираться из нее сколько хочешь. Считай это испытанием.

Каждый раз, как он сдавался, он возвращался к этому заявлению. Это был допуск несовершенства. Из этой клетки можно вырваться. Где-то была слабость – надо просто найти ее.

– Адский камень – не слабость, – сказал мертвец. – Я не говорил тебе? Он слишком уважает тебя. Он заглубляется не на пару пальцев, а на пару шагов.

На миг он засек человеческую эмоцию на грани осознания. Потеря – гнев на то, как он втирал в камень мочу и сало, годы деградации впустую. Его брату неинтересно доводить его до безумия. Это не в его духе. Все эти усилия впустую. Он повращал эти чувства как странный камешек в руках, затем отбросил. Они лишь туманили его зрение.

Что-то было прямо у него под носом, только он не видел этого. Это должно быть очевидным, просто надо посмотреть на проблему под другим углом. Его брат отличался тем, что умел мыслить своеобразно.

– Может, единственный вопрос в том, собираешься ли ты делать это по-гэвиновски или по-дазеновски? – спросил мертвец. На его губах была эта снисходительная насмешливая улыбочка. Когда он так улыбался, Дазену хотелось размозжить ему лицо.

Но, возможно, он прав. Вот в чем ловушка – пытаться сделать это по-гэвиновски. Если он будет делать это так, как сделал бы его брат, он лишь погрязнет еще глубже.

Он опустил свои полные люксина руки к полу, ощутив очертания всей структуры. Камера, естественно, была заперта и ограждена от простого магического взлома, но, как и прежде, к югу она ощущалась иначе. Не то чтобы он был уверен, что это южная сторона, он просто решил, что та сторона, где ощущение иное, будет для него югом, его магнитом. Там стоял его брат, когда приходил к нему.

Этого не случалось уже давно, но за синими люксиновыми стенами там была комната, куда Гэвин мог прийти, чтобы проведать брата и удостовериться, что он по-прежнему в заточении, по-прежнему крепко огражден от мира и по-прежнему страдает так, как он надеялся. Это было бы тем самым изъяном. Люксин здесь должен быть тоньше, проще, чтобы Гэвин мог им манипулировать, видеть сквозь него. Конечно, она охраняется, но не мог же Гэвин предусмотреть всего. У него был всего лишь месяц.