Есть, господин президент!

Слабое место Юрия Валентиновича Грандова я вызнала без труда. У нас редко встретишь любителя вареного лука, но, пожалуй, только Гуля Останкинский ненавидел его истово, самозабвенно, словно кастрат порнуху. Тут было что-то личное, страстное, фрейдистское: быть может, его этой дрянью перекормили через край на зоне, а может, злая мамаша пичкала в детстве. С юридической точки зрения, мое сегодняшнее преступление даже на хулиганство не тянуло. Так, шалость: я заменила на тарелке свежие луковые кольца вареными. Все остальное свершилось само собой.

Кстати, меня не мучила совесть оттого, что я подпортила юбилей меценату и бизнесмену. Поделом ему. Лет шесть назад мой бывший однокурсник Степа Назарцев, следователь облпрокуратуры и отец двух дочек, был избит железной трубой и провалялся в илизаровских аппаратах все лето и половину осени. Каждый знал, что Назарцева заказал Гуля Останкинский, а вот фактов не было, и дело сначала провисло, а потом прокисло и было закрыто по сроку давности. Пусть теперь Гуле аукнется та подлянка. Я не влезаю в чужие разборки, но когда можно одним выстрелом уделать двух зайцев, то не отказываюсь. Сегодня помогу я, завтра мне.

С обратным превращением блондинки-официантки в Яну я не стала тянуть до дома, вернув свой привычный облик уже на Шаболовке. А если быть точной – в маленькой подсобке семейной кондитерской Черкашиных. И у меня в Москве есть пара мест, где я помогаю бескорыстно. Секрета я из этого не делаю: мое имя – тоже брэнд и охранная грамота заодно. Правда, в отличие от патентованного мецената месье Грандова, я не треплюсь о заслугах на весь свет.

Антонина и Юрий Черкашины знакомы мне давно. В прежние времена оба супруга-кондитера еще кое-как видели, потом началось ухудшение. Когда же у них на двоих осталось пятнадцать процентов зрения, я пресекла любые попытки Антонины мне заплатить. Тем более, идея наша была проста. Большинству граждан, жующих в такт, хватает стандартного десерта – но лишь до тех пор, пока им не встретится что-то особенное. Супруги Черкашины, кулинарные таланты, вслепую могут воплотить в жизнь любые редкие рецепты. Их-то порой и удается раздобывать мне, Яне Ефимовне Штейн…

– Вы – Яна Штейн?

Прямой вопрос застал меня врасплох, едва я вышла из кондитерской.

Возле дверей, жуя черкашинское пирожное, околачивался дылда в черной блестящей кожаной куртке. Белобрысый, с правильным жестким лицом, с хорошо выбритым квадратным подбородком и стальными глазами. Словом, типичный племенной немецко-фашистский юберменш, нордическая бестия и надежда рейха.

– Вы – Яна Штейн? – мрачно повторил дылда. – Это так?

Ну вот, с тоскою подумала я, прижимаясь к стене. Допрыгалась ты, Яночка, доигралась. Злопамятный Ленц все же прислал по твою душу киллера-арийца. А у тебя из оружия – одна губная помада!

Глава четвертая

Смерть фаворита (Иван)

– Смотрите, я принес! – гордо сказал Тима Погодин и первым делом возложил мне на стол белую канцелярскую папку с траурными черными завязками. – Клянусь вам, такой убойный компромат закопает этого червя на три метра вглубь.

– Червя? – не врубился я. В мозгах у меня еще по инерции копошились тараканы, переползая туда-сюда. – Ты о чем, Тима?

От трибуна Погодина я ждал сегодня сметы массовых мероприятий его однопартийцев на ближайший месяц. Команды закапывать кого бы то ни было я определенно ему не давал. И вообще я сомневаюсь, что лидер партии «Почва» за последние десять лет хотя бы раз работал лопатой. Думаю, инструмента тяжелей столовой ложки он давно и в руках-то не держал. Какие уж там «три метра»!

– Червя, – подтвердил мне трибун, устраиваясь в кресле. – Земляного и склизкого. Да вы почитайте, Иван Николаевич, почитайте. Там коротенько, одни тезисы. Давно я его так не прикладывал! – Тима с гордостью похлопал себя по арбузному брюху, начинавшемуся у него где-то на уровне диафрагмы.

Лет за пять или десять до моего рождения в стране СССР был снят роскошный батальный сериал «Освобождение» – про Великую Отечественную. Впервые я увидел это кино, когда учился в школе, а пересмотрел в новейшие времена. Под другим углом зрения, профессиональным. Раньше, пацаном, я балдел от танковых боев наших «тридцатьчетверок» с вражескими «тиграми». Теперь же меня куда сильнее цеплял клевый фэйс-марк капитана Цветаева, главного их героя: волосики редкие, губы тонкие, щеки впалые, кожа прозрачная и череп просвечивает. Вот, сказал я себе, идеальный экземпляр, модель хай-класса. Истинный слуга народа в России должен быть похож на этого актера, Олялина. Чтобы всяк захудалый бюджетник из города Кисловрищенска с налета опознал в нем социально близкого – бедного, костлявого, несломленного и, ясен перец, своего в доску, на сто процентов.

Эх, кабы у проекта «Погодин» была хоть треть, хоть четверть дивной олялинской фактуры! Я за месяц слепил бы из Тимы первостатейного вождя окаянных масс – Мандела и Валенса отдохнут. Но к сытой роже Погодина харизму народного заступника даже на аркане не подтащишь. Невозможно убедить Шервудский лес, что у Робин Гуда есть второе имя Бобин и фамилия Барабек. И что ему положено быть толстым и прожорливым. Больше всего Тима смахивает на отъевшегося хомяка. Примерно такой же, только размерами помельче, был у меня в детстве. Везде пачкал, шуршал по углам и что-то упорно жевал двадцать четыре часа в сутки.

Хомяку, правда, хватало рыжей шерстки, а Погодин носит сине-зеленый костюм английского сукна, красный шелковый галстук в горох, золотые часы от Картье и мобилу с платиновой панелью. Вдобавок он вечно хвастается, что в своей Дипакадемии овладел, кроме обязательного английского, еще двумя языками: французским и испанским. Может, не врет, подлец, но толку-то! Знание языков вероятного противника нашему кандидату-патриоту сейчас гораздо полезней не светить. Все, что Тиме необходимо, – это бюрократический новояз на базе русского и, разумеется, матерный без словаря. А с иностранными репортерами, если приспичит, можно объясниться на международном языке жестов.

– И кого ты, Тима, прикладываешь? Неужто опять Чванова? Партию «Почва» восемь месяцев назад сколотили два думских

патриота, Погодин с Чвановым. Грызться обе половинки начали почти сразу, а через три месяца окончательно переругались, расплевались, разделились, и Тима – как более хитрожопый – кинулся доказывать в суде, что первый слог дороже второго. А значит, вывеска «Почвы» целиком принадлежит ему. Поскольку суд у нас в России аб-со-лют-но независим, я не стал досаждать третьей власти глупыми звонками по «вертушке». У граждан судей давно уже развился дар мистического свойства – без напоминаний свыше улавливать в воздухе верные флюиды. Пальму первенства люди в мантиях отдали, натурально, Погодину вместе с кадкой. На месте Тимы другой бы расслабился, но нашему стратегу хренову не терпелось додавить вчерашнего соратника.

Я лениво развязал черные шнурки на папке. Извлек оттуда листок компьютерной распечатки и, ткнув пальцем наугад, зачел вслух из середины фразы длиной в абзац: «…алкоголик, хронический самозванец и псевдодоктор псевдофилософских наук небезызвестный Чванов Константин Васильевич, живущий вне брака, согласно оперативным данным, с шестнадцатилетней школьницей…»

– По паспорту ей восемнадцать, но у меня есть достоверные сведения, что метрика подделана, – доложил Тима. Его распирало самодовольство. Из простого хомяка он все больше превращался в хомяка-Годзиллу съевшего глобус. Оба его защечных мешка были уже под завязку набиты Северной и Южной Америками. – Подсудное дело, Иван Николаевич. Он ей выписал удостоверение помощника депутата и платит зарплату. Выходит, это совращение при исполнении за народный счет. Мы уже подключили спецтехнику, провели спецмониторинг, разработали определенные спецмеры…

К приставке «спец» Погодин испытывал какую-то неизъяснимую тягу. Когда в спецбуфете Госдумы он кушал спецсардельки, сваренные по спецзаказу, то, наверное, сдабривал их спецспециями.