Страница 7 из 126
Эта история стала европейской уголовной сенсацией, о владельце Гогенхельма писали как об одном из наиболее выдающихся преступников современности. «Сердце обливается кровью, человечество (чувство гуманности. — Л. Ю.) содрогается при воспоминании об ужасном злодеянии барона***, владельца острова Даго!» — восклицал Свиньин. Прошло, однако, совсем немного времени, и там, где раньше видели экзотическую уголовщину, стали усматривать трагедию мятежной души. Сделавшись настоящей находкой для романтиков, Отто Рейнгольд Людвиг Унгерн-Штернберг растворился в персонажах романов, драм и поэм, имевших подчас весьма отдалённое сходство с прототипом, как, например, герой байроновского «Корсара»[10]. После него благородные разбойники расплодились и надолго вошли в моду, а их прародитель превратился в демонического бунтаря, преступающего божественные заповеди не из банальной алчности, но, как считал де Кюстин, «из чистой любви к злу, из бескорыстной тяги к разрушению».
Он же пишет: «Не веря ни во что и менее всего — в справедливость, барон полагал нравственный и общественный хаос единственным состоянием, достойным земного бытия человека, в гражданских же и политических добродетелях видел вредные химеры, противоречащие природе, но бессильные её укротить. Верша судьбами себе подобных, он намеревался, по его собственным словам, придти на помощь Провидению, распоряжающемуся жизнью и смертью людей»[11].
Иначе говоря, перед нами мрачный экспериментатор, который на доступном ему пространстве взялся вернуть мир к его изначальной сути, извращённой «вредными химерами» современной морали. Этот ключ к сердцу «кровавого» барона спустя столетие подойдёт и к его праправнуку. Фигура начальника Азиатской дивизии, «сумрачного бойца», как называл его харбинский литератор Альфред Хейдок, тоже будет окружена мифами и тоже станет знаком тех ещё смутных идейных веяний, которые, как всегда на переломе эпох, должны быть в ком-то воплощены, прежде чем будут сформулированы и высказаны.
2
Преступление «хозяина Даго» потрясало уже одним тем, что маяк, символ надежды и спасения, он сделал орудием зла, вестником гибели. Однако правдивость этой истории вызывает сильные сомнения.
Маяк Дагерорт (от шв. dager — свет, и ort — мыс), по-эстонски — Кыпу, был построен во времена Ганзейского союза и существует по сей день. На протяжении столетий каждую ночь с 15 марта до 30 апреля и с 15 августа до 30 сентября на вершине его сложенной из булыжного камня 36-метровой башни, на каменной решётке, обеспечивающей тягу, разводили громадный костёр из сухих смолистых дров. Зажигали его спустя час после захода солнца и тушили за час до восхода. В тихую погоду свет был виден на расстояние до 15 миль.
Купив имение Гогенхельм, Унгерн-Штернберг по обычаю обязан был взять на себя весьма обременительную заботу о маяке. На поддержание огня ежегодно требовалось около двух тысяч кубических саженей дров, а за триста лет, в течение которых существовал Дагерорт, лес вокруг вырубили, дрова приходилось возить издалека, да ещё и с подъёмом в гору. На содержание маяка новый хозяин Гогенхельма просил у казны пять тысяч рублей серебром в год, но получал только по три тысячи, а с 1796 года, после смерти Екатерины II — вообще ничего. Маяк тем не менее продолжал действовать. Барон возложил поставку дров на своих крепостных, за что избавил их от других повинностей. Никакой башни с «застеклённым бельведером» он не строил, а при тогдашнем способе эксплуатации маяка сама мысль о возможности подавать с него «ложные сигналы» кажется малоправдоподобной.
Разумеется, обманные огни можно было зажигать и в других местах, но это обвинение снял с барона венгерский исследователь Иштван Чекеи. Его интерес к нему пробудил роман Мора Йокаи «Башня на Даго», и после Первой мировой войны Чекеи приехал в Эстонию, чтобы попытаться узнать правду[12]. Изучив материалы судебного процесса 1802 года, он обнаружил, что о фальшивых маяках в них нет и речи, обвинение в убийстве моряков также не выдвигалось. Оказалось, что барон всего лишь вылавливал и присваивал себе грузы с потерпевших крушение кораблей, не соблюдая, правда, регламентировавших этот промысел норм берегового права[13]. По мнению Чекеи, подлинной причиной столь сурового приговора стала имущественная тяжба между Унгерн-Штернбергом и бывшим владельцем Гогенхельма, графом Штенбоком, в то время — эстляндским генерал-губернатором. По-видимому, его же стараниями вскоре после процесса в Ревеле вышла анонимная книжка, где впервые была обнародована версия о пиратстве. Тираж скупила и уничтожила семья подсудимого, уцелел единственный экземпляр[14].
Чекеи увидел в Унгерн-Штернберге не кровожадного разбойника в чине камергера и с университетским образованием (это-то и волновало!), а трагическую жертву собственной исключительности в чуждой и грубой среде: «Барон был человеком прекрасного воспитания, необыкновенно начитанным и образованным. С молодости он вращался в высших сферах, был бесстрашным моряком, знающим и трудолюбивым землевладельцем, хорошим отцом. Он был строг как к себе, так и к окружающим, однако справедлив, славился щедростью и проявлял заботу о своих людях. Кроме того, он построил церковь. При всём том он страдал ностальгией по прежней жизни и отличался нелюдимостью. Местная знать не могла по достоинству оценить незаурядную личность барона».
Если бы праправнук прочёл эту характеристику, он мог бы применить к себе почти каждое слово. Роман Фёдорович Унгерн-Штернберг обладал теми же феодальными добродетелями, какие приписывал Чекеи своему герою — храбростью, щедростью, стремлением заботиться о подчинённых. Точно так же он слыл нелюдимом и страдал от непонимания окружающих. Он тоже получил хорошее воспитание, знал языки, компетентно рассуждал о буддизме и конфуцианстве, что не мешало ему жечь людей живьём и отдавать воспитанниц Смольного института на растерзание солдатне. Тип палача-философа только ещё входил в жизнь Европы, и современники замирали перед ним в растерянности. Чтобы устранить это противоречие, одни искренне считали вымыслом жестокость Унгерна, другие столь же искренне подвергали сомнению его образованность. Первые предпочитали говорить о «вынужденной суровости при поддержании дисциплины»; вторые, вопреки фактам, называли барона «дегенератом».
Приблизительно так же Чекеи воспринимал его прапрадеда. Он был уверен, что этот начитанный и даровитый человек никак не мог быть пиратом и пострадал дважды: сначала от судебного произвола, затем — от фантазии романистов и поэтов. Однако легенды редко возникают на пустом месте. Похоже, в самой личности «хозяина Даго» было нечто такое, что заставляло верить в историю с ложным маяком, как позднее верили любому рассказу о свирепости его потомка.
Наверняка Унгерн знал о прапрадеде гораздо больше, чем рассказал Оссендовскому. Одна деталь позволяет предположить, что он сознательно уподоблял себя этому человеку. По приезде из Польши в Петербург Отто Рейнгольд Людвиг, вынужденный выбрать единственное из трёх своих имён, русифицировал второе из них и стал Романом. Это же русское имя взял себе его праправнук, при крещении названный по-другому.
РОБЕРТ И РОМАН. ОТ АВСТРИИ ДО АМУРА
1
В плену Унгерн сказал, что не считает себя русским патриотом, и своей «родиной» назвал Австрию. Действительно, родился он не на Даго, как обычно указывается, а в австрийском Граце. В советских энциклопедиях датой рождения называется 10 (22) января 1886 года, хотя он появился на свет 17 (29) декабря 1885 года, то есть на 24 дня раньше[15]. Очевидно, в Австро-Венгрии родители зарегистрировали рождение сына по григорианскому календарю, но в России, при поступлении его в гимназию или при оформлении каких-то бумаг, писарь, переводя григорианский календарь в юлианский, ошибся и вместо того, чтобы вычесть 12 дней, наоборот прибавил их к исходному числу. Полученная таким образом дата перекочевала в документы других канцелярий; после революции её сочли данной по старому стилю и, соответственно, приплюсовали ещё 12 дней. В итоге Унгерн стал моложе почти на месяц.
10
Про барона-пирата де Кюстину рассказал граф Козловский. Он же, как считается, сообщил эту историю Байрону, с которым был знаком.
11
Именно в этом качестве он многократно упоминается Достоевским в черновиках к «Преступлению и наказанию» и «Подростку». В последнем намечалась сцена, где герой «разговаривает про Унгерн-Штернберга и рубит вдруг образа». Для героев Достоевского этот человек — «затаённое существо», обладающее скрытым от мира могуществом: «Жребий Унгерн-Штернберга лучше Наполеонова».
12
Результаты его разысканий публиковались в немецкой прессе Таллина. Вырезки с этими публикациями сохранились среди бумаг Арвида Унгерн-Штернберга, двоюродного брата Романа Фёдоровича.
13
Возможно, обвинение просто не было доказано. Николай Лесков, живший на Даго в 80-х годах XIX века, в очерке «Темнеющий берег» пишет: «Береговое пиратство, которым славились в старину Эзель и Даго, несмотря на нынешние преследования его законом, всё-таки ещё не совсем исчезло, и малограмотный шкипер порой может принять за маяк разведённый на берегу “фальшфейер”. Пират Фипьзанда или Дагерорта начнёт ловить на огонь морских угрей и, как пить дать, “посадит его на гряду”, а потом придёт его спасать... и грабить (что почти одно и то же)».
14
Высказывались предположения, что барон, состоявший в ложе «Астрея», пал жертвой внутримасонских интриг, поэтому процесс над ним и был окружён завесой тайны.
15
Эта дата фигурирует в переписке его двоюродных братьев Эрнста и Арвида Унгерн-Штернбергов, так что вряд ли в ней можно усомниться.