Страница 121 из 126
Саратовский-Ржевский, любимый харбинский собеседник Унгерна, утверждал, что ещё во время Гражданской войны барон дальновидно «предвидел будущую роль того общественного течения, которое теперь получило название фашизма». Он мог примкнуть к этому «течению», если бы получил австрийскую визу и уехал «на родину», как собирался поступить в 1920 году.
Унгерн, безусловно, протофашист — в той же степени, в какой это можно сказать о многих заметных фигурах на политической и культурной сцене тогдашней Европы. В немецкой прессе 1930-х годов публиковались апологетические статьи о нём, вышла книга Берндта Краутхоффа[239], где на обложке рядом с его именем стояло слово «трагедия», посвящённая ему пьеса годами не сходила со сцены театров Третьего рейха. Кайзерлинг поселил его душу «в пустынных областях между небесами и адом», а восхищавшийся им Юлиус Эвола говорил, что «великая страсть выжгла в нём все человеческие элементы, и осталась только великая сила, стоящая выше жизни и смерти».
Эта ледяная надмирная «сила» — признак идеальной личности фашистского типа, но интерес к Унгерну в нацистской Германии породила не только она, пусть вместе с его недоверием к христианству, ненавистью к буржуазии, презрением к мещанской массе, отношением к войне как к арене наивысших взлётов человеческого духа, а к верности — как к величайшей из добродетелей. Даже происхождение и тотальная борьба с евреями сыграли, может быть, не главную роль. Среди вождей Белого движения было немало прибалтийских немцев, но и Врангель, и Каппель, и прочие генералы с немецкими фамилиями в большинстве своём были русскими патриотами, либералами и западниками, а Унгерн — ни тем, ни другим и ни третьим. Возможно, в русле идей Хаусхофера в нём увидели ещё и арийца, который с мечом в руке вернулся на свою священную прародину, ведомый тайными силами и мистическим голосом крови.
В СССР он тоже стал видным персонажем официальной мифологии, только с обратным знаком. Монархист, мракобес, идеолог террора, Унгерн принял правила игры, согласно которым истинный контрреволюционер должен быть именно таким, и за это ему позволено было остаться в истории с чертами отчасти романтическими — мрачными, но по контрасту оттеняющими светлый романтизм красных героев. В фильме «Исход» (1968) он бесстрашно пьёт из одной чаши с прокажённым, демонстрируя монголам свою к ним любовь, и говорит, что остзейский немец — больше русский, чем сами русские. Сергей Марков сочинял роман о нём, который вполне мог быть напечатан, если бы автора не арестовало ГПУ. Под его пером Унгерн то задумчиво бродит ночью среди скелетов казнённых им людей, то, будучи кадетом Морского корпуса в Петербурге, бросается в ледяной канал, чтобы спасти тонущего котёнка.
Спустя много лет после его смерти эмигрантский журналист написал о нём: «Истерик на коне, припадочный самодержец пустыни, теперь из мглистой дали Востока он смотрит на нас своими выпученными глазами страшилища».
Эта фраза, для объективной характеристики слишком броская, не выражает ровным счётом ничего, кроме, может быть, чувства, что безумный барон всё ещё присутствует в мире на правах не только призрака прошлого. Унгерн принадлежит к породе воскресающих мертвецов, время от времени обречённых вставать из могил, чтобы напомнить нам, что породившие их обстоятельства имеют продолжение в истории.
Впрочем, тиранов такого типа всегда запоминают хорошо, в народной памяти они — долгожители. В конце концов из этого можно вывести одно утешительное соображение: добро, следовательно, соприродно человеку, естественно для него, раз мы удивляемся ему меньше, чем злу, и забываем скорее.
НА РАССТОЯНИИ
1
Унгерн не смог ни восстановить маньчжурскую династию, ни создать Центральноазиатскую федерацию кочевых народов, но парадоксальным образом ему всё же удалось осуществить часть своей программы: если бы не он, Внешней Монголии суждено было навсегда остаться под властью Пекина. В этом случае она разделила бы судьбу Тибета и Монголии Внутренней, где китайцы ныне — большинство населения, а традиционная культура неуклонно растворяется в великоханьской.
«Советская власть, — писал Торновский, — не только в 1921 году, когда она дышала на ладан, не посмела бы отбирать Монголию у Китая, но и много времени позднее... Монголия как спелое яблочко подкатилось ей, разутой, раздетой и болящей России, и это яблочко подкатили ей унгерновцы». Халха-Монголия (МНР) превратилась в сателлита СССР, в 1930-х годах пережила период религиозных гонений, о чём барон неустанно предупреждал Живого Будду и его министров, но в результате, при всех потерях, всё-таки стала частью современного мира и сохранилась как национальное государство.
Однако об Унгерне в Монголии вспоминают едва ли не реже, чем в советское время. Раньше говорить о его заслугах мешала идеология, теперь — национальная гордость, не позволяющая признать за чужеземцем ключевую роль в монгольской истории[240]. Все рассказы о том, как чтят барона нынешние монголы — легенда. Когда-то маршал Чойбалсан писал, что в боях при штурме Урги впереди шли монгольские цирики, а унгерновцы трусливо прятались за их спинами; сейчас изгнание китайских войск из Халхи объясняется подъёмом национально-освободительного движения, а роль Азиатской дивизии сводится к минимуму, по крайней мере — на официальном уровне. В обширном историческом очерке, предваряющем путеводитель по музейному комплексу Зелёного дворца Богдо-гэгэна VIII, имя Унгерна не упоминается даже в рассказе о похищении хутухты из-под стражи и его вторичной коронации. Правда, новый государственный праздник Монголии — День национальной свободы (учреждён в 2007 году), приуроченный ко дню первой коронации Богдо-гэгэна и отмечаемый 29 декабря, совпадает с днём рождения Унгерна, но это — случайность, хотя и знаменательная.
От грозного Бога Войны в Монголии остался один сапог. Заскорузлый и ссохшийся, он выставлен в одном из залов Музея национальной истории в Улан-Баторе, за стеклом маленькой стенной ниши. Это не монгольский ичиг, а обыкновенный солдатский сапог, и если он вправду принадлежал Унгерну, размер ноги у него был не больше 41-го. Откуда он тут взялся, неизвестно, пояснений нет. Рядом помещена фотография его владельца. Воспалённый взгляд барона устремлён в пустоту, редкие посетители — в основном иностранцы и дети — равнодушно проходят мимо его сапога, чтобы почтительно замереть перед восковой персоной восседающего на троне Чингисхана. Потрясатель вселенной изваян в натуральную величину и раскрашен, как на продажу. В отличие от Унгерна он взирает на экскурсантов с добрым отеческим прищуром. Правда, распростёртая у его ног волчья шкура с реконструированной головой выглядит куда менее благодушно. Ощеренная пасть и стеклянные глаза древнего тотема чингизидов говорят об ужасе власти, подчинившей себе полмира.
С лёгкой руки Оссендовского, чья книга до сих пор переиздаётся на разных европейских языках, Унгерн известен на Западе больше, пожалуй, чем другие белые генералы. Особенно популярен он во Франции. Здесь помимо биографических книг и статей ему посвящены три романа. Первый выпустил русский эмигрант Владимир Познер (Без удил. 1929; под разными названиями переведён на несколько языков); автором второго (Унгерн, Бог войны. 1964) был историк Жан Мабир, изобразивший барона как одержимого, но благородного воина, рыцаря и героя. Видимо, в пику ему Серж Девилль четырьмя годами позже издал роман «Солдаты и боги», в котором представил Унгерна абсолютным чудовищем, насильником и убийцей. В начале 1990-х годов, прочитав эти книги, Унгерном увлёкся датский режиссёр Ларе фон Триер; он собирался снимать о нём фильм по сценарию эмигрировавшего из СССР и жившего в Берлине писателя Фридриха Горенштейна, но проект остался неосуществлённым[241].
239
Krauthoff В. Ich befehle! Kampf und Tragodie des Barons Ungem-Stemberg. Bremen: Carl Schiinema
240
Лишь в последнее время интерес к Унгерну здесь постепенно начинает расти. В частности, изданы в монгольском переводе воспоминания Першина, Князева и Торновского, подготовленные к печати И. И. Ломакиной и С. Л. Кузьминым.
241
Сценарий («Под знаком тибетской свастики»), написанный на основе моего «Самодержца пустыни» (сокращённый вариант опубликован в журнале «Дружба народов». 1992. № 9), содержал множество буквальных заимствований, но Ф. Горенштейн в интервью называл себя единственным в мире специалистом по Унгерну и рассказывал, что писал свой сценарий «по мемуарам казачьих офицеров».