Страница 105 из 126
Едва лагерь затих, к Хоботову, командиру 2-го полка, пришли Слюс и Костерин. Втроём они окончательно решили, что предлагать командование Резухину бессмысленно, против Унгерна он не пойдёт, поэтому как его ни жаль, но, «спасая жизни двух тысяч пятисот всадников и офицеров, нужно пожертвовать и им, другого пути нет». Они были правы: преданность Резухина барону не поколебалась даже после того, как Унгерн избил его ташуром. Считалось, что он, как все, трепещет перед ним, но, кажется, Резухин не только боялся его, но и любил, иногда, может быть, жалел и всё ему прощал.
Привести приговор в исполнение вызвался Слюс. Он пошёл выбрать себе помощников, тем временем Хоботов приказал 5-й сотне, состоявшей из оренбуржцев, находиться в боевой готовности. Ночь выдалась тёплая, Резухин со своим начальником штаба, ротмистром Нудатовым, легли не в душной палатке, а возле неё и, по словам Князева, «задремали под нежный шелест листьев и мягкие всплески реки о прибрежные камни». Эта мирная картина призвана усилить впечатление от последующей трагедии. Князев любил такого рода эффекты и в самом начале рассказа о смерти Резухина не преминул указать, что для последнего в жизни ночлега генерал выбрал «очаровательный уголок».
Драматизируя действие, он пишет, что Слюс и трое бывших с ним казаков сначала «крались», потом «поползли», потом, набросившись на генеральских ординарцев, разоружили их. По Торновскому, заговорщики спокойно пришли, (Собрали у сонных конвойных оружие и забросили его в кусты. Между делом даётся подробность, своей грубой достоверностью впечатляющая куда сильнее, чем все князевские ухищрения: «Резухин спал с обутой одной ногой, а сапог с другой ноги был у входа в палатку». Очевидно, он так устал, что уснул, не успев разуться до конца.
Всё-таки кто-то из его ординарцев оказал вялое сопротивление или подал голос. Проснувшись, Резухин спросил: «Кто здесь?» Тут же по нему открыли огонь из захваченных в Гусиноозёрском дацане карабинов. Раненный в предплечье (это была его семнадцатая рана), Резухин в одном сапоге побежал в сторону лагеря, крича: «Хоботов! Второй полк, ко мне!» Заговорщики, стреляя, бросились за ним. Он отстреливался из браунинга, одна пуля раздробила кому-то из преследователей ложе карабина.
Стрельба переполошила весь лагерь. Думали, что напали красные. Первым сориентировался Безродный — бывший помощник Сипайло и палач Улясутая, состоявший при Резухине в той же роли, что Бурдуковский при Унгерне. Понимая, что ему грозит, он вскочил на коня и мгновенно скрылся в лесу. Его «контрразведчики» последовали за ним.
Оренбургская сотня, по тревоге поднятая Хоботовым, уже сидела в сёдлах, но казаки-забайкальцы, настроенные к Резухину более или менее лояльно, окружили его плотным кольцом, «выражая своё соболезнование». Появился фельдшер, начали делать перевязку. В этот критический момент Слюс не решился выстрелить сам и передал свой маузер одному из пришедших с ним казаков, приказав стрелять генералу в голову. По одной версии, тот выстрелил прямо поверх голов; по другой — начал пробираться сквозь толпу, приговаривая: «Ох, что же сделали с голубчиком! Что сделали с нашим генералом-батюшкой!» Подойдя вплотную к Резухину, он внезапно сменил тон: «Будет тебе пить нашу кровь! Пей теперь свою». И «почти в упор хлестнул его выстрелом в лоб»[202]. Подоспевший Нудатов направил на убийцу револьвер, но нажать на спуск не успел. Слюс отвёл его руку со словами: «Успокойтесь, успокойтесь... Всё кончено».
Потрясённая толпа молча разошлась, возле трупа остались только заговорщики. Утром Костерин отправил к Евфаритскому казака-татарина с сообщением о перевороте и, прежде чем вести бригаду к бродам на Селенге, распорядился вырыть Резухину могилу. Убитого обыскали, но в карманах ничего не обнаружили. Снятую с шеи ладанку взял Торновский на память о покойном и позднее нашёл в ней указ Богдо-гэгэна о возведении Резухина в княжеское достоинство. Это было всё, чем он дорожил. В его личных вещах никаких ценностей не оказалось, в бумажнике лежали 100 китайских долларов и серебряная мелочь.
Гроб сколачивать было некогда и не из чего. Когда тело Резухина уже начали засыпать землёй, кто-то спохватился, сбегал к генеральской палатке и принёс оставшийся там второй сапог. Натягивать его на ногу не стали, просто положили в могилу.
2
Чтобы идти в Маньчжурию, надо было переправиться на правый берег Селенги, но пока что шли по её левому, западному берегу. Под вечер 17 августа, на второй день после разделения с Резухиным, передовая бригада миновала храм Чулгын-Сумэ, он же Бурулджинская кумирня, или Джаргалантуйский дацан, и вступила в долину, окружённую лесистыми сопками. Среди них вилась узкая «дорога-лазейка», по ней предстояло идти дальше на юго-запад, прочь от Селенги. Расстояние до неё составляло 10—12 вёрст, и неподалёку имелись удобные для переправы броды. На карте это была точка примерно в двух сотнях вёрст к северо-западу от Ван-Хурэ и в четырёх — к северо-востоку от Улясутая. Здесь Унгерн приказал разбить бивак для длительной стоянки. Его тревожило, что от Резухина нет вестей.
На посторонний взгляд, в лагере всё обстояло как всегда — горели костры, варилось мясо, кипятился чай, в стороне мирно паслись лошади, однако разговоры у костров были далеки от обычных тем. Направление похода не объявлялось, возбуждение росло. Поползли слухи, будто в бригаде Резухина произошло что-то важное, но что именно, никто не знал. Унгерн уединился с ламами-прорицателями для гадательных процедур. Создаётся впечатление, что без этого он не мог заснуть, как без наркотика. О чём бы конкретно ни вопрошались правящие миром незримые силы, эти ежедневные многочасовые «совещания», на время которых откладывались все дела, служили для него не только способом получить рекомендации свыше, но, видимо, и психотерапевтическим средством успокоения.
Весь следующий день Унгерн бездействовал. Всегдашнее чутьё ему изменило, сказывалась крайняя степень нервного истощения и физической усталости от напряжения последних недель. Он с утра до вечера сидел со своими ламами, а заговорщики украдкой сходились в соседнем лесу. Все нервничали и ждали известий из 2-й бригады. Навстречу ей была выслана группа разведчиков, но возле дацана они наткнулись на разъезды красных и вернулись назад, привезя одного раненого. Унгерн не знал, что один из его ординарцев, отправленный к Резухину с письменным приказом немедленно присоединиться к нему, перехвачен партизанами Щетинкина. Он решил не трогаться с места, пока не подойдёт Резухин, а Евфаритский, взявший на себя руководство заговором, склонился к тому, что пока нет вестей от Костерина и Слюса, выступать преждевременно.
Высланный ими курьер-татарин тоже, видимо, боялся нарваться на красных и пережидал опасность. Лишь вечером он добрался до лагеря, но здесь его задержали часовые из Бурятского полка. Костерин учёл такую возможность и сочинил для него историю, будто он заболел и направлен в госпиталь, к доктору Рябухину. Однако и курьер, и задержавшие его буряты плохо говорили по-русски. Он не смог внятно изложить им свою легенду и был доставлен к Унгерну. Единственное, что ему удалось сделать, это уничтожить записку Костерина к Евфаритскому.
Когда его поставили перед страшным бароном, татарин совершенно потерялся. Говорить о своей болезни он не посмел, вместо этого сказал, что у них ночью был бой, он убежал и больше ничего не знает. Его рассказ показался Унгерну подозрительным; Бурдуковскому велено было посадить татарина под арест и наутро приступить к пыткам. Присутствовавший при этом командир 4-го полка Марков известил обо всём Евфаритского; вскоре заговорщики собрались в госпитале у Рябухина. Ясно было, что татарин пыток не вынесет, нужно действовать незамедлительно. Пока обсуждали варианты, явился второй гонец от Костерина, высланный вслед за первым. После разговора с ним постановили выступать прямо сейчас.
202
Хитун пишет, что убийца Резухина отомстил ему за расстрел своего сослуживца по Оренбургской армии, полковника Дроздова (см. главу «Тюрьма»).